Из письма Захару:

«"Бурлаков" и "Не чужую смуту" читаю вместе и понемногу, как хороший коньяк, по глотку.

Честно говоря, было опасение, что не покатит жёсткая публицистика в таких количествах – почти каждую статью и заметку я знал раньше, и казалось, что такой силы и эмоциональности посылы, каждый по отдельности, требуют некоторого окружающего вакуума, а, собранные вместе, обязательно уравняют свой общий знак до среднего. Плюс – неизбежные при такой риторической концентрации и мировоззренческом направлении – повторы.

Однако нет – вместе всё смотрится цельно и органично, приобретает новые формы; звук не растворяется в воздухе, а как бы приобретает форму музыкального альбома – что называется, всегда можно переслушать и услышать свежие, бэк-вокальные партии.

Особо отмечу, какую ты собрал сборную авторитетов: от Льва Толстого до Вани Приблудного, ещё и ироничный Данилевский, страстный Тютчев, парадоксальный Константин Леонтьев, потом другой век – Кожинов, Сергей Кара-Мурза, Бушин – самое занятное, что, конечно, интеллектуализмом твоих адресатов не прошибёшь, они родились академиками, им ничего и знать не надо, но хоть услышат, что есть и “имена-то всё такие” (Гоголь).

Параллельно читаю две хорошие нон-фикшн – публикацию в “Знамени” о легендарном Сергее Чудакове – поэте, безумце, бродяге, персонаже богемной Москвы с пятидесятых по нулевые (“Чудаков. Анатомия. Физиология. Гигиена”), – Владимир Орлов, исследователь андеграунда, собрал биографически-концептуальную многоголосицу.

А вторая вещь – роман “Станция Переделкино” Александра Нилина. Без дураков – один из моих любимых русских писателей. Я ценил его книжки о футболистах – великих Стрельцове и Воронине (он и там был уже не репортёром, а мемуаристом, даже, точнее, психологом и историком футбольного творчества), – и тут он сделал том длиною в жизнь, прозу довольно разнообразную и глубокую по-своему. Дядька, пишущий лучше многих, о ком он вспоминает, “взгляды” ему заменяет долгий и вполне светлый, хоть и не без драмы и иронии, опыт; скорее, по-буддистки равнодушный к внешним сюжетам жизни, умеющий вести и очень здорово описать напряжённый внутренний.

И, собственно, банальная мысль по прочтении того и другого – никакая власть никак на подлинную жизнь не влияет (тем более если оценивать задним числом) – а есть человек в мире, собственноручно создаваемом, и единственная его Судьба – которую нельзя ни возвысить, ни унизить, не надо сравнивать, а можно только наблюдать, нервно и трепетно, и дивиться, как складывается эта ходьба по пересечённой местности истории.

И всё это как-то бьётся с твоими сборниками – там не только ярость, но и абсолютный слух на правильные мелодии, историософия в религиозных даже, кармических категориях».

* * *

Из переписки:

АК: «Захар, привет, дорогой!

Вот, искал аналогию твоему “Письму товарищу Сталину” и реакции на него известного рода публики. И нашёл у Георгия Иванова, применимо – как знаково! – к Есенину.

Цитата не коротка: “Петербургские зимы”.

“Кончился петербургский период карьеры Есенина совершенно неожиданно. Поздней осенью 1916 года вдруг распространился и подтвердился «чудовищный слух»: «наш» Есенин, «душка» Есенин, «прелестный мальчик» Есенин – представлялся Александре Фёдоровне в Царскосельском дворце, читал ей стихи, просил и получил от императрицы разрешение посвятить ей целый цикл в своей новой книге!

Теперь даже трудно себе представить степень негодования, охватившего тогдашнюю «передовую общественность», когда обнаружилось, что «гнусный поступок» Есенина не выдумка, не «навет чёрной сотни», а непреложный факт…

Возмущение вчерашним любимцем было огромно. Оно принимало порой комические формы. Так, С.И.Чайкина, очень богатая и ещё более передовая дама, всерьёз называвшая издаваемый ею журнал «Северные записки» «тараном искусства по царизму», на пышном приёме в своей гостеприимной квартире истерически рвала рукописи и письма Есенина, визжа: «Отогрели змею! Новый Распутин! Второй Протопопов!» Тщетно её более сдержанный супруг Я.Л.Сакер уговаривал расходившуюся меценатку не портить здоровья «из-за какого-то ренегата»…

Не произойди революции, двери большинства издательств России, притом самых богатых и влиятельных, были бы для Есенина навсегда закрыты. Таких «преступлений», как монархические чувства, русскому писателю либеральная общественность не прощала… До революции, чтобы «выгнать из литературы» любого «отступника», достаточно было двух-трёх телефонных звонков «папы» Милюкова кому следует из редакционного кабинета «Речи». Дальше машина «общественного мнения» работала уже сама – автоматически и беспощадно…”»

ЗП: «Лёш, я эту цитату знаю, и я её цитировал в фейсбуке и имел в виду ровно то же самое, что и ты».

А потом она вошла в «Не чужую смуту».

* * *

«Послушал, наконец, эту украинскую песню про “никогда мы не будем братьями”.

Композиция пафосная и сделана в жанре новогодних групповых песен эпохи позднего Советского Союза. То есть, как выражаются мои оппоненты, “совок” в чистом виде. Но про это они так не скажут, конечно.

Характерно, что если бы такую песню спели русские и из России (нет, вы можете себе представить? чтоб отсюда со светлыми лицами пели про соседей, что они рабы на привязи?) – это было бы признаком ужасного шовинизма, ужасающего».[31]

Между тем, интонация этого стиха Анастасии Дмитрук ближе всего «Песне о великом походе» Сергея Есенина.

Поэма эта у СА – «революционная», опубликована была в органе нарождающегося РАППа «Октябре» в 1924 году, встречена благожелательно властями и примечательна имажинистской ещё закваской и причудливой местами рифмовкой – «в никь она – Деникина». Помимо прочего дипломат Есенин не только упомянул, но и зарифмовал с одной стороны – Троцкого и Зиновьева, с другой – Ворошилова и Будённого. То есть при каком-либо повороте винта остаться совсем без вождей поэме не грозило. Собственно, так и получилось.

А теперь читаем первые строки у Дмитрук и Есенина последовательно. Анастасию я, уж извините, цитировать не буду, а вот СА:

Эй вы, встречные,

Поперечные!

Тараканы, сверчки

Запечные!

Не народ, а дрохва

Подбитая.

Русь нечёсаная,

Русь немытая!

У «не-братьев» пропадает при таком сравнении пафос и содержание, и от и без того невыдающегося стихотворения остаётся…

Ну да, чужая интонация. Не братская.

* * *

Прилепин-публицист фиксирует этапы размежевания с либеральной публикой: от едва заметной, пунктиром, линии раздела, когда казалось, что всем, и при своих скрижалях оставаясь, можно договориться, потом, после болотных сезонов, крепостного рва, пусть немалым усилием, но преодолеваемого. И – итогового, на сегодняшний день, Большого каньона; редкая птица долетит…