Трудно поверить, будто Каррер не знает подлинной даты рождения Эдуарда Лимонова – 22 февраля, тем паче что велик соблазн привязать его ко Дню Красной армии. Каррер объявляет лимоновским днём рождения 2 февраля 1943 года, дату разгрома Гитлера под Сталинградом, правда, почему-то сам финал битвы переносит на двадцать суток вперёд.

Елена Щапова, согласно Карреру, «высокая брюнетка». Но ведь есть легендарное и непобедимое место в «Эдичке», за просмотром китайского порнографического журнала: «Этот журнал не вызывал во мне боли, которую я испытывал от случайно увиденных журналов с похабно развалившимися блондинками. Блондинки были связаны с Еленой, и я волновался и дрожал…»

О Бродском: «Русские эмигранты в Нью-Йорке уважительно называли его начальником, так же, как, к слову сказать, называли Сталина чекисты». К мифу тут имеет отношение, конечно, сближение двух Иосифов, а не проблемы с переводом слова «хозяин»…

Подобные перлы из объёмистого тома можно выписывать и дальше, но не откажу себе в удовольствии завершить экскурс карреровским определением самогонки: «водка, которую делают дома, в собственной ванне, из сахара и купленного в аптеке спирта».

Я не склонен объявлять этот клюквенный сбор недостатками книги, даже в ранге продолжения её достоинств; достоинства у Каррера пребывают в иной плоскости.

Там, где мы можем подвергнуть лимоновский миф ревизии и где Каррер выступает квалифицированным экспертом: фигура Жан-Эдерна Алье, издателя L`Idiot International (тепло, бесшабашно апологетически описанного Эдуардом в «Анатомии Героя» и «Книге Мёртвых»). Или отношение Запада к Горбачёву (залихватская фраза: «Однако в Париже нашлись-таки два человека, кто не разделял всеобщей эйфории, – моя мать и Лимонов»). Балканские войны девяностых, о которых в России, стыдно признать, до сих пор мало что известно; публицистика и новеллистика Лимонова («Смрт») – один из немногих источников.

Самое вкусное Эммануэль Каррер приберегает под конец – парадоксальное сравнение Эдуарда Лимонова с Владимиром Путиным.

Искушение парностью – старинный бизнес структуралистов, и кто только не грешил эдаким штукарством, соединяя Гоголя с чёртом, Бродского с вором в законе, а когнитивный диссонанс – с дачным сортиром.

Однако Каррер разглядел в социальных антиподах главное: то, что делает их мифологическими близнецами.

Это заметно, пожалуй, лишь чужому глазу (позже сходную идею, неосознанно пародийно, высказал и Артемий Троицкий, у которого свой, не вполне советский, опыт мажорской юности, рок-н-ролла и западных тусовок).

Родство Лимонова и Путина, согласно Карреру, не поколенческое, а мировоззренческое – оба мальчики, рождённые в великую эпоху Советской страны, от отцов-солдат и суровых матерей; оба авантюристы, доверявшиеся жизни, но не устававшие её изо всех сил пришпоривать, чаще эти силы искусно имитируя, нежели на самом деле ими обладая. Ещё – в знании и понимании своего народа.

Оба подошли к промежуточному финишу судьбы, перевыполнив жизненную программу и встретив в этой точке новую неопределённость и холодные ветры открытого финала.

Каррер, остановившись на общей для героев советской ностальгии, не проговаривает очевидного вывода: парность рождает альтернативу, и если сегодняшней России суждено уцелеть, почему не предположить, что путинский круг – ближний и дальний – сменят люди из поколения революционеров, воспитанных Лимоновым и на Лимонове?

…Персонажа романа-мифа Эммануэля Каррера зовут Эдуард Лимонов. Здесь прототип соединился с протагонистом, что в традициях русской литературы далеко не правило. В наших текстах можно встретить старинного знакомца по литературе, который обзавёлся фальшивым паспортом и чуть закамуфлировал внешность – нацепил очки, наклеил усы и пр. – русские писатели неважные визажисты.

В романе известного, из «молодых», прозаика Платона Беседина «Книга Греха» партийный вождь Яблоков носит, не снимая, серый френч. «У него щуплая фигура и дефект левой ноги». (Последний диагноз явно взят напрокат у «Иностранца в смутное время» и не только; Лимонов, кичась завидным, а особенно сексуальным здоровьем, с не меньшим удовольствием перечисляет травмы и хвори.) Ещё чёрный джип и детины-охранники, плюс: «Рыжеватая ленинская бородка, мелкие, мышиные черты лица и колкие, быстрые глазки, бегающие под толстыми линзами очков в пластиковой оправе».

…Фруктовая рапсодия берёт начало в пьесе Владимира Максимова «Там, вдали, за бугром». Впрочем, лучше героя о подобном опусе-опыте не расскажешь:

«(…) Основным персонажем являлся некто писатель Ананасов – юный анархист, прототипом для которого послужил Лимонов. Однако режиссёр (…) уговорил Максимова оживить его, вставив в пьесу обширные монологи Ананасова – целые страницы из романа “Это я, Эдичка”. Спектакль так и начинается – Ананасов в военных штанах с кантом, голый по пояс, расхаживает по авансцене и декламирует куски из романа. (…) Прежде чем зайти в зал, я изрядно нагрузился алкоголем в кабинете режиссёра. И к концу действия, когда объявили, что вот он, герой спектакля присутствует в зале, и меня позвали на сцену, я задел за последнюю ступень, ведущую на высокую сцену, и полетел горизонтально вперёд на актёра, меня игравшего только что. На ногах я удержался чудом. А зрители, наверное, подумали, что я стараюсь соответствовать образу. На самом деле я был глухо пьян».[30]

Ни убавить, ни прибавить; отметим разве, что имя «Ананасов» Лимонову подобрано согласно тому же нехитрому принципу, по которому журналист Самсонов сделался писателем Максимовым.

Литераторы, превратившие живого человека в персонажа, лукаво не мудрствуют. Лимонов: Ананасов-Изюмов-Яблоков…

Захар Прилепин в романе «Санькя» поступает проще и, наверное, честнее, выводя этимологию своего персонажа Костенко из паспортной фамилии прототипа. Я бы также вспомнил регулярного героя лимоновских мемуаров – приднестровского комбата Костенко.

И становится родоначальником новой традиции – в упомянутом выше рассказе Романа Сенчина «Помощь» фамилия «Вождя» – Серебренко. Он, кстати, как и в «Саньке», – «философ».

«Получил он эту фамилию совершенно осознанно, – писал мне Захар. – Я, когда писал “Патологии”, у меня у командира подразделения была фамилия Костенко, но потом я переименовал его, и стал он Куцый. Там в первых изданиях иногда мелькают оставшиеся по ошибке “Костенко”, не замеченные редакторами. А когда начал писать “Саньку”, подумал, чего фамилии пропадать, тем более связь есть: приднестровским Костенко Эдуард очень восхищался. Он вообще очень завидует военным, это его тайная ахиллесова пята – он бы хотел хоть пару лет поофицерить, чтоб чувствовать себя совсем состоявшимся. Так что я ему подыграл слегка».

Костенко – лидер молодёжной партии «Союз созидающих» – «бывший офицер (тут, пожалуй, действительно впервые в окололимоновской беллетристике отражен военный опыт Эдуарда. – А.К.), умница и философ».

Прилепин использует непростой, но интригующий приём: сам Костенко в романе никак не действует, поскольку сидит в тюрьме: