От счастья она была готова танцевать. Чуть поколебавшись, ухватила край юбки и закружилась, закружилась в бешеном порыве радости. Весь мир лежал у ее ног, а она, беспощадная владычица, распоряжалась его судьбой. Когда стану миллионершей, куплю себе друзей. Они будут во всем со мной соглашаться, водить меня в кино, в ресторан, платить за такси. Я просто поманю их будущими милостями, намекну на пункт в завещании, на кредит, и у меня в прихожей будет толпиться целый выводок друзей. Вальсы Штрауса звучали в ее голове, и она стала подпевать. Но ее скрипучий голос сразу развеял мечту. Она резко остановилась и приструнила себя: нет, нечего тешить себя пустыми мечтаниями, уймись и продолжай действовать по плану. Пока она не трогала папашу Гробза, но недалек был тот час, когда она снимет телефонную трубку и промурлычет: «Алло, Марсель, а что, если нам поговорить наедине, без адвокатов и посредников?» Он будет не в состоянии ей сопротивляться, она добьется всего, чего захочет. Ей больше не придется обирать слепого возле дома.

Хотя….

Это еще неизвестно.

Грабить каждый день беднягу и ни разу не попасться, сжимать в ладони тепленькие монетки — это наполняло ее жизнь волнением и страстью. Такого наслаждения она прежде и представить себе не могла. Ведь надо признаться, с возрастом количество удовольствий сокращается. Чем остается тешить себя? Сластями, сплетнями да телевизором. Она не любила сладкого, а ящик ее раздражал. Сплетни она любила, но это развлечение требует партнеров, а подруг у нее не было. Зато скупостью можно наслаждаться в одиночку. Скупость требует уединения, сосредоточенности, упорства и дисциплины. Не далее как сегодня она проснулась со словами: «Минус десять евро!» Она даже подскочила в кровати. Ей придется не только целый день ничего не тратить, но еще и раздобыть несколько монет, чтобы соблюсти уговор. Как быть? Она понятия не имела. Но знала, что идеи возникнут по ходу дела. С каждой новой кражей она становилась опытнее и хитрее. Вот недавно поутру, в час, когда она обычно бросала себе вызов, ляпнула: «А сегодня бесплатная бутылка шампанского!» И скорчилась от острого, до боли, наслаждения. Раскинула мозгами и сочинила хитроумный план.

Скромно одетая, без шляпы и каких-либо атрибутов богатой жизни, в старых потертых туфлях без каблука, она вошла со смиренной физиономией в бутик «Николя Фёйятт»[79], сложила руки и произнесла со слезой в голосе: «У вас не найдется маленькой бутылочки шампанского, самого дешевого, для двух стариков, празднующих золотую свадьбу? С нашей пенсией, знаете, не разгуляешься…» Она держалась робко, но с достоинством, словно девочка, вынужденная просить милостыню. Продавец в замешательстве покачал головой:

— У нас нет пробников, милая дама… У нас есть маленькие бутылочки, по пять евро, но мы их тоже продаем…

Она опустила глаза долу, прижалась животом к прилавку и стала ждать, когда он сдастся. Он не сдавался. Повернулся к клиенту, который заказывал ящик дорогого шампанского. Анриетта вошла в образ — в образ усталой, страдающей женщины. Эта роль доставляла ей наслаждение. Она расцвечивала ее все новыми вздохами и скорбными взглядами; склоняла голову, горбилась, слегка поскуливала. Но, видно, уж такой был день — продавец из «Николя Фёйятт» не уступал. Она уже готова была уйти, когда к ней подошла хорошо одетая дама.

— Мадам, извините меня, но я случайно услышала ваш разговор с продавцом. Для меня будет честью и удовольствием предложить вам бутылку этого чудесного шампанского… Выпьете ее с мужем.

Анриетта рассыпалась в благодарностях, в глазах ее заблестели слезы. Она научилась плакать так, чтобы не попортить макияж. И ушла, зажав под мышкой бутылку. Те, кто тратит деньги, не считая, сами не знают, каких радостей себя лишают. Ее жизнь била ключом. Каждый день приносил целый ворох случайностей, приключений, упоительных страхов. И каждый день становился ее триумфом. Она даже не была уверена, так ли уж хочет вернуть Марселя. Его деньги — да, но когда он состарится и разорится, она упечет его в дом престарелых. Не дома же держать!

По дочерям она не скучала. По внукам тем более. Разве что иногда по Гортензии. Она узнавала себя в этой девчушке, которая бесстрастно и неудержимо шла к намеченной цели. Но только по ней одной.

Ей страшно хотелось позвонить Керубине. Не затем, чтобы сказать ей спасибо или похвалить — эта нищебродка могла обнаглеть и зазнаться, — нет, просто убедиться, что она все еще с ней заодно. Из нее могла получиться отличная союзница. Анриетта набрала номер, в трубке раздался медленный, тягучий голос Керубины.

— Керубина, это мадам Гробз, Анриетта Гробз. Как поживаете, дорогая Керубина?

И не дожидаясь ответа, продолжала:

— Вы не представляете, как я счастлива! Я встретила на улице мою соперницу, ну, ту бесстыдницу, которая увела моего мужа, и…

— Мадам Гробз?

Анриетта, удивившись, что ее не сразу узнали, представилась еще раз и зачастила:

— Она в плачевном состоянии! Просто плачевном! Я ее едва узнала! Как вы полагаете, какой будет следующая стадия ее распада? Будет ли положен конец…

— Она, кажется, должна мне денег…

— Но, Керубина, я выплатила свой долг! — возмутилась Анриетта.

Она собственноручно отдала ей нужную сумму. В мелких купюрах. Претерпела ради этого поездку в метро, ее теснили со всех сторон потные бесформенные тела, она зажимала под мышкой сумку и шляпу…

— Она должна мне денег… Если она хочет, чтобы я продолжала работу, она должна заплатить. Кажется, она довольна моими услугами…

— Но как же так, я думала что мы… что вы… что я вам…

— Шестьсот евро. До субботы…

И в ухе Анриетты раздались короткие гудки.

Керубина повесила трубку.

По утрам, когда Зоэ уходила в школу, Жозефина проникала в святая святых дочери и садилась на кровать. На самый краешек, чтобы не оставлять следов. Она не любила заходить к Зоэ вот так, тайком. Она бы никогда не стала подглядывать в ее письмо или читать запись в блокноте: ей бы тогда казалось, что она обворовала собственную дочь. Ей просто хотелось быть поближе к Зоэ.

Она разглядывала комнату, видела беспорядок, брошенную футболку, испачканную юбку, одинокие непарные носки, но ничего не трогала. Ей убираться запрещено. Только Ифигения имела право заходить в комнату Зоэ.

Жозефина вдыхала запах ее крема «Нивея», свежие древесные нотки ее туалетной воды, теплое дыхание простыней. Читала вырезки из газет, которые Зоэ развесила по стенам. Броские заголовки криминальной хроники: «Убив обоих родителей, он унаследовал состояние», «Учитель покончил с собой на глазах у всего класса», фотокопии писем читателей, расчерканные маркером: «Меня тревожит судьба мира…», «Второй год сижу в седьмом классе…», «Я слишком молода для засоса…».

А в углу, с улыбкой попирая ногой поверженного зверя, высился «Плоский папа» в бриджах цвета хаки. Жозефине хотелось его пнуть. Она окликала его: «Ну, давай, не трусь! Выходи из сумрака, давай встретимся, хватит портить мне жизнь издалека! Чтобы задурить голову девчонке загадочными посланиями, много ума не нужно». Потом ей представлялся изувеченный труп, и ей становилось стыдно.