И все это время «дикие и отдаленные уголки нашей страны» были у меня под носом. Нужно было только остановиться и купить пучок редиски — вот уже и «откопал» чудака. Заинтриговала итальянская похоронная контора? Зайди и поинтересуйся, сколько стоит гроб. Все, что находилось за Grenze, возбуждало во мне интерес. Как я выяснил, некоторые из дорогих моему сердцу отщепенцев жили в мерзости. Один из них — Патрик Гарстин, египтолог. (Больше похожий на золотоискателя, чем на археолога.) Жил там и Донато, сицилийский парень, поднявший топор на старика отца. К счастью, он отрубил ему только руку. А какие надежды он подавал, этот будущий отцеубийца! В семнадцать лет мечтал получить место в Ватикане — по его словам, для того, чтобы как можно больше узнать о святом Франциске!

Так, бегая от одного водоема к другому и черпая отовсюду, я создал собственную географию, этнологию, фольклор и артиллерийское дело. В архитектуре я никак не мог отделаться от атавистических неправильностей. Я встречал в своих странствиях по городу жилища, словно перенесенные с берегов Каспия, хижины из сказок Андерсена, лавки с прохладных и запутанных улочек Феса, не говоря уже о колесах телег, двуколках без оглобель, множестве пустых птичьих клеток, ночных горшках, изготовленных из майолики и расписанных анютиными глазками и подсолнухами, корсетах, костылях, руках и зонтичных спицах… множестве старинных безделушек с пометкой «изготовлено в Хэджиа Триада». А каких я встречал карликов! Один — он еще притворялся, что говорит только по-болгарски, на самом деле Он был молдаванин — жил в собачьей конуре, стоявшей в глубине его лачуги. Он и ел из одной миски с собакой. Улыбаясь, он показывал только два зуба, огромных, как собачьи клыки, лаял, принюхивался и рычал, как собака.

Но ничего подобного я не осмеливался вставить в свой роман. Я охранял его чистоту, словно он был будуаром. No Dreck. Не могу сказать, что все мои персонажи были так уж безукоризненны и респектабельны. Вовсе нет! Некоторые, которых я вводил для колорита, были откровенными подонками. Главный герой — он же рассказчик, в котором имелись и мои черты, — был чем-то вроде интеллектуала, кувыркавшегося на трапеции. Его назначением было следить, чтобы карусель вращалась. Иногда он позволял себе бесплатно прокатиться.

Папочка был в восторге от моего странного и эксцентричного романа. Он был поражен и открыто изумлялся, как у автора, молодой женщины, могли родиться такие мысли, такие образы. Моне не пришло в голову ответить: «Остались с прошлого воплощения!» Честно говоря, я и сам не нашел бы что ответить. Некоторые, самые идиотские, образы я передрал из альманахов, другие — результат эротических сновидений. Кажется, больше всего Папочку восхищало неоднократное привлечение к участию в действии собаки или кошки. (Он, естественно, не мог знать, что я смертельно боюсь собак и терпеть не могу кошек.) Но я мог заставить собаку говорить. И верилось: да, конечно, так может говорить только собака. Причиной, по которой я поместил в роман эти более низкие создания, была необходимость выказать презрение к тем персонажам, которые совершенно отбились от рук. Специально натасканная собака может поставить в глупое положение даже королеву. Кроме того, если мне хотелось высмеять какое-нибудь ненавистное современное веяние, достаточно было перевоплотиться в дворняжку, задрать заднюю лапку и помочиться на него.

Несмотря на все дурачества, мне все же удалось нанести на текст некий классический глянец. Я с самого начала намеревался отполировать роман так, чтобы каждая страница сверкала, как звездочка. Именно в этом я видел задачу автора. Делай хоть куличики из грязи, если тебе приспичило, но добейся того, чтобы они были само совершенство. Если наделяешь голосом идиота, то перемежай вздор, который он несет, с возвышенными аллюзиями из области палеонтологии, квадратных уравнений, гиперборейства. Всегда уместно процитировать какого-нибудь сумасшедшего цезаря. Или вставить проклятие, слетевшее с губ тщедушного карлика. Или замаскированную колкость в духе Гамсуна вроде: «Идете погулять, фрекен? Первоцветы умирают от жажды». Это, конечно, колкость, потому что здесь явный намек на привычку девушки писать стоя, когда она думает, что ее не видят.

Прогулки, которые я время от времени совершал, чтобы расслабиться, вызвать прилив вдохновения, а иногда просто чтобы проветрить тестикулы, часто имели сокрушительный обратный эффект и вредили работе. Бывало, что, свернув за угол, я замечал, что несколько минут назад закончившаяся беседа (с инженером-транспортником или безработным подручным каменщика) непостижимым образом продолжается, разрастаясь в диалог такой величины и оригинальности, что, вернувшись к столу, я никак не мог продолжить нить прежнего повествования. Каждую мысль рвались комментировать подручный каменщика или еще кто-то, с кем я только что разговаривал: разговор продолжался, словно эти легкомысленные бездельники решили во что бы то ни стало помешать мне в работе.

Иногда подобное свинство происходило и со статуями, обычно обнаженными и лишенными некоторых членов. Я мог с отсутствующим видом разглядывать где-нибудь на заднем дворе статую с отбитым ухом и — вдруг! — она начинала со мной разговаривать… разговаривать на языке проконсулов. В безумном порыве я бросался ласкать выщербленное лицо, после чего она улыбалась мне, словно мое прикосновение возвращало ее к жизни. Надо ли говорить, что то была улыбка благодарности. А иногда происходили еще более странные вещи. Спустя час я мог проходить мимо витрины пустого магазина, и как вы думаете, кто приветствовал меня из его глубин? Все тот же проконсул! В ужасе я приникал к стеклу, напряженно всматриваясь. Да, это он — отломленное ухо, отбитый нос. А губы двигались, что-то шепча! Кровоизлияние в глаз, не иначе, бормотал я, следуя своим путем. Господи, хоть бы во сне не привиделся.

Ничего удивительного, что со временем у меня развился взгляд художника. Часто я возвращался на то место, где уже побывал, чтобы получше рассмотреть «натюрморт», мимо которого проскочил не задерживаясь день или три назад. Этот «натюрморт», как я его величал, мог представлять собой сочетание предметов, на которые никто бы не обернулся взглянуть во второй раз. Приведу пример — несколько карт, лежащие картинкой вверх на тротуаре, а рядом игрушечный пистолет или голова цыпленка. Или в клочья разорванный зонтик, торчащий из грубого рабочего ботинка по соседству с изорванным экземпляром «Золотого осла», пронзенным ржавым перочинным ножиком. Я задумывался, почему меня так тянет к этим случайным композициям, пока наконец не понял, что видел подобные сочетания у какого-то художника. Потом следовала ночь, в течение которой я упорно пытался вспомнить, что именно я видел, у какого художника и когда это было. Когда предпринимаешь такие расследования, то часто с удивлением обнаруживаешь, что в великих произведениях искусства много тривиального, а то и откровенно безумного.

Но больше всего поразило меня в этих поездках, прогулках, вылазках и набегах великое царство жеста. Человеческого жеста. Однако полностью заимствованного у животных и насекомых. Это относится и к «утонченным» личностям, и к лицам попроще, вроде гробовщиков, лакеев, проповедников и мажордомов. То, как некто, застигнутый врасплох, откидывает голову и тихо ржет, оставалось в моей памяти и после того, как я забывал его слова и поступки. Со временем я понял, что существуют писатели, широко эксплуатирующие такие отличительные свойства личности — они не задумываясь вставят в текст ржание лошади, чтобы напомнить читателю о персонаже, упомянутом на шестьдесят страниц раньше. Критики называют их мастерами своего дела. Действительно, они это мастерски проделывают, ничего не скажешь.