Орест чувствовал её близкое присутствие, но в другом языковом пространстве. Её слова теперь не казались ему чёрствыми. Наоборот, они были привычными, домашними, тёплыми, как только что испечённый хлебушек. Он вдруг осознал, что даже её фырканье, похожее на чиханье кошки, было мило ему, чертовски мило, и язык его защекотали русские слова, какие он обычно отпускал ей на ушко вместе с поцелуями.

В нём что‑то засияло. В памяти вспыхнул кем‑то оброненный во дворе медный новехонький пятачок — радостная находка детства. Если к нему добавить копеечку, то в магазине можно было купить кофейный кубик с сахаром. Или кубик какао, при этом причиталась одна копейка сдачи. И тут же он вспомнил, что такими пятачками накрывали глаза мальчика, его ровесника, в маленьком гробике на двух табуретках. Мальчик утонул в траншее, вырытой солдатами и заполненной дождевой водой. Глядя на сияющие пятачки на глазах утопленника, Орест думал о сладостях, которые можно купить за эти две пятикопеечные монетки…

Он вновь набрал номер. «Какой простой!» — удивилась про себя Исида, запоминая цифры. Наконец, Орест услышал её дыхание Марго. Первые слова они чуть ли не выдавливали из себя. Марго пересказала политические и экономические новости, пожаловалась на коллег, на дороговизну, на дефицит, на неуют, на зиму и холод — ни слова о себе. На вопрос «Как вы там поживаете?» ответила просто:

— Ни хлеба полушки, ни дров полена. Со времён Тредиаковского ничего не изменилось в жизни учёного люда, неугодных академиков по — прежнему отсылают на скотный двор за провинность. Вот, нет света по двенадцать часов в сутки, и конца света не видать. Живём, как Максим Горький: надраим самовар до сияния, затем ставим на подоконник боком и читаем в отражённом свете луны, творим нерукотворные творения!

Орест сочувствовал:

— Ну, местное телевидение только об этом и говорит. Ты знаешь, что пишут газеты о нас? Они говорят, что Россия живёт в эпоху экономического каннибализма: сильное мясо поедает слабое.

Марго была уже не рада, что затеяла мрачный разговор. Она вспомнила случай людоедства, описанный в местной газете. Орест, склонный к обобщениям, заметил:

— Человечество — раса каннибалов с весьма развитым эстетическим вкусом. Есть такой писатель, зовут его Сагава, кажется. В Сорбонне он изучал французскую поэзию, влюбился во француженку, а потом съел её от большой любви. Так любил и не мог удержаться. Теперь он ведёт передачу на телевидении, пишет романы…

— О, Господи, опять ты! Скажи что‑нибудь светлое, доброе…

— Дорогая, ты мне приснилась.

— Ты тоже приснился мне. Кто твоя госпожа?

— Она сидит рядом, слушает. Она добрая! Я живу, как сыр в мышеловке. Меня никто здесь не признаёт за русского, даже обидно, спрашивают: «Твой папа не японец?» Вот так‑то…

— Хорошо вам!

— А что хорошего? Тебя же нет! Я не могу уже, она следит за мной, всех подруг разогнала…

— И правильно делает! Я бы тоже!

— Все вы заодно.

— Стало страшно жить, не знаю даже… У нас завёлся маньяк, убивает всех паспортисток, представляешь? Мы живем рядом с паспортным столом. По слухам, они отказывали в прописке какому‑то бомжу, интеллигентного вида человеку. Я зарылась в свои мёртвые книги и не хочу ничего знать, что там творится снаружи.

Марико внимательно слушала. Она наслаждалась спокойной мелодичной русской речью. Ей был также приятен голос женщины на том конце провода, пока не возобладало чувство ревности. Она желала, чтобы все эти слова Орест говорил ей и больше никому; хотела услышать от него признание в любви по — русски. Ей казалось, что важные слова можно сказать только на родном языке, поэтому она жалела, что его язык не доступен ей. Она ревновала к языку, к непонятным словам, к чистой, светлой интонации влюблённых голосов.

— Ты любишь её?

Этот вопрос вырвался неожиданно для самой Исиды.

— Да, люблю.

— Кого ты любишь? — переспросила Марго.

— Она спрашивает, люблю ли я тебя. Я сказал, что люблю.

— А — а! В женщину, как в реку, дважды не войдёшь. Ну, тогда пришли мне что‑нибудь в знак любви!

— Хорошо.

— Ты знаешь, меня опять обставили! Отобрали стажировку в Токио. И кто, ты думаешь?

— Эта, что ли?

— Да, эта, что тебе палки ставила в колёса. Говорят, она…

Вспомнив, что в телефонной трубке может «сидеть» майор тайной полиции и подслушивать, Марго осеклась.

— Не переживай, мы пришлём тебе приглашение, я попрошу свою госпожу, она не откажет, думаю. Вот здорово было бы! Я уже предвкушаю, как мы погуляем!

— Ага, попроси!

Никому из троих этот телефонный звонок не принёс радости. Это был разговор чужих людей. У каждого остался на сердце свой печальный осадок. Когда Орест положил трубку, Исида вздохнула с облегчением. Марго затосковала по другой, яркой заграничной жизни. Орест упал на постель, запрокинул назад руки, на глаза воровато навернулись слёзы.

— Ах, ты тоскуешь по дому? — воскликнула Исида, чтобы не сказать: «Ты любишь её? Ты скучаешь по ней, да — да, я вижу, скучаешь, а как же я?..»

На этот раз она ревновала к его слезам. Исида решила перехватить у чувств инициативу. Чтобы отвлечь мальчика от печальных мыслей, она предложила поехать в ближайший выходной на полуостров Идзу, в курортный городок Атами, известное литературное место…

* * *

Провожая госпожу до дверей, Орест отважился произнести её имя:

— Госпожа Марико, спокойной ночи!

Её душа, как водная гладь, подёрнулась рябью. Сколько бы влюблённостей ни переживало женское сердце, сколько бы разочарований не разбивало его вдребезги, каждый раз оно возрождается и любит по — новому, забыв о печальном опыте, забыв о возрасте. Вроде бы все слова были уже исчерпаны, а уходить не хотелось; не находилось и повода, чтобы задержаться. Исида стояла в открытых дверях. Орест чувствовал, что в устах её прячется какое‑то признание. Он ждал, всем своим видом подталкивая её на откровение. Наконец, она сказала, но не то, что хотела.

— Как будет по — русски o‑yasuminasai?

Орест улыбнулся.

— Priyatnykh snowidenyi!

Исида попыталась повторить. Слова застревали на зубах, как будто они карабкались через высокий забор и зацепились за штакетник. Орест повторил, тщательно артикулируя родные звуки:

— У нас говорят: «Priyatnykh snowidenyi», а потом целуют на прощание.

Орест поцеловал Марико в щеку. Она оглянулась. Никого не было, если не считать госпожи Тофуясан, выглянувшей из окна, чтобы позвать кошку, но она была отвлечена плачем ребёнка, который свалился в чан с прокисшей соевой пастой. (Мальчика она вытащила, но башмачок остался в чане…)

— Это выражение означает пожелание видеть хорошие сны, — сказал Орест.