— Вы сидите, прапорщик. Тут есть товарищ постарше нас. — Он подошел к гостю и, пожимая ему руку, попросил: — Вы уж извините нас, Зосима Евстигнеевич, за опоздание. Не смогли раньше. Служба.

— Это конечно, — обрадованно и в то же время по-стариковски суетливо заговорил Зябликов-старший. — А меня, товарищ генерал, дома предупреждали: зачем ты, Евстигнеич, поедешь военных людей от дела отрывать, сидел бы ты лучше, мил человек, на печи да покуривал в свое удовольствие.

— Ну, это зря они вас пугали, — возразил комдив, усаживаясь рядом с Зосимой Евстигнеевичем и его внуком за центральным столиком.

— А я теперь сам понимаю, что зря. За нонешний день будто обратно в строй вернулся. Да что там в строй, к новому вооружению прикоснулся. Раньше у нас что было? Автоматы, пулеметы, противотанковые ружья. И все это мы, солдаты, на собственных плечах таскали. Всю ночь иной раз без передышки тащим, а под утро с ходу в бой. Так ведь было, товарищ генерал?

— Так, Зосима Евстигнеевич, так, — подтвердил Мельников, разглядывая награды бывалого солдата. — И в Берлин мы с вами входили, похоже, в одно время. Вы в какой армии тогда были?

— В третьей, товарищ генерал.

— И я в третьей. Выходит, мы с вами вроде как однополчане. Прошу руку, Зосима Евстигнеевич, прошу.

У растроганного вконец гостя глаза повлажнели. Он с минуту стоял по-солдатски прямо, только слегка наклонив голову в знак большой сердечной благодарности комдиву и всем присутствующим.

— Вот я прикидываю, товарищ генерал, — теперь солдаты, пожалуй, не поймут наших прежних трудностей. Они теперь как инженеры. На заснеженных дорогах под пулеметами да под минометными плитами не гнутся, а все больше на бронированных машинах сидят. И все у них под руками: автоматы, ракеты, огнеметы разные. Полная круговая оборона в движении, можно сказать.

— Это верно, оружие теперь мощное, — согласился Мельников, — но позвольте вам заметить, дорогой ветеран, не легче солдату стало сейчас, а труднее. Вот гляжу я на вашего внука, Зосима Евстигнеевич, и вспоминаю: недавно еще совсем мальчиком был. В разведку его назначили, а он в колхозном саду решил поблаженствовать. Но что было, то прошло и быльем поросло. Сейчас внук ваш — хороший солдат, стрелок отличный, в огонь идет не моргнув, с танком в единоборство уже вступал. Одним словом, возмужал ваш внук, Зосима Евстигнеевич. Тут, правда, не повезло ему на учениях, пострадал в огневой зоне. Но теперь, надо полагать, и здесь не оступится.

Молодой Зябликов, не ожидавший лестных слов от комдива, встал, расправил китель под ремнем. А дед его вынул вдруг из кармана часы на толстой цепочке и, бережно положив их на суховатую жилистую ладонь, сказал:

— Обрадовали вы меня, товарищ генерал, до слез обрадовали. И позвольте в таком случае тоже вынести свое родственное поощрение рядовому Зябликову. — Подняв часы за цепочку, он показал их комдиву, потом всем, кто был в чайной, и протянул внуку: — Бери, дорогой Александр Семенович, и помни: вручены они мне под Сталинградом самим командующим армией за выполнение особого задания.

В чайной сделалось очень тихо, будто боевую эстафету от ветерана принимал не один рядовой Зябликов, а весь взвод прапорщика Шаповалова.

У дома, перед тем как выбраться из машины, Мельников спросил молчавшего всю дорогу водителя:

— Ну что, Никола, с ракетчиками дружба не остыла?

Ерош оторвался от руля.

— Як можно, товарищ генерал! Я сплю и бачу себя у них, у ракетчиков.

— Тогда вот что, Никола, подавайте рапорт. Переведем.

— Правда? — Ерош верил и не верил, в замешательстве не знал, куда деть ставшие вдруг неловкими собственные руки.

— Правда, Никола, правда, — подтвердил Мельников. Хотя расставаться с водителем, к которому привык, будто к родному сыну, было ему очень жаль.

Дома Мельникова встретила Наталья Мироновна. После больницы она выглядела бледной, осунувшейся.

— Нам телеграмма, — сказала она, не дав мужу раздеться.

Мельников вслух прочитал:

— «Не волнуйтесь, рана заживает, скоро начну работать. Обнимаю. Володя». Вот видишь, а ты такого о нем насочиняла, — сказал он, облегченно вздохнув. — Обошлось, значит. Пронесло.

Она посмотрела на него, печально покачала головой.

— Проне-е-есло-о-о!

— А что, не веришь телеграмме?

— Я знаю нашего сыночка, Сережа. Он разве допустит, чтобы мы переживали за него?.. Это он нас успокаивает... Послушай, ведь у нас во время войны после ранения бойцов домой временно отпускали. А что же, Володю не отпустят? Молчишь? — Наталья Мироновна заплакала.

Мельников ответил не очень уверенно:

— Да пойми же ты: не боец он, врач гражданский, врач — Мельников обнял жену. — Наташенька, милая, ну перестань! Вот увидишь, все будет хорошо. Там же дети страдают. Такие же дети, каким был он недавно, наш сын. Ты вспомни его с деревянной шашкой в руке. Он взбирался тогда на стул и кричал: «Иду защищать негров!» Ну, вспомнила?

Наталья Мироновна подняла голову, тяжело, со вздохом прошептала:

— Вспомнила, Сережа, вспомнила. Вот он и напророчил себе, мой дорогой. Теперь когда мы его увидим?

— Хватит тебе, Натальюшка, сердце жечь. Радоваться нужно, что наш сын настоящий человек. Есть у него характер, есть!

Наталья Мироновна устало прикрыла глаза, хотела что-то возразить мужу, но лишь вяло махнула рукой и тяжело опустилась на стул. Он быстро снял с нее халат, домашние туфли, как ребенка, уложил на диван и сел рядом.

Ему тоже было тяжко. Он страдал, что раненый сын далеко от дома и что даже точных справок навести, о нем невозможно. Только эти свои глубокие переживания он таил в себе. Он просто не имел права выплескивать их наружу.

Посреди ночи Авдеева разбудил голос Максимки, звонкий, встревоженный; голос донесся с веранды: Максимка требовал открыть дверь. Авдеев не сразу пришел в себя и понял, что это было во сне. Но успокоиться уже не мог, пролежал на тахте с открытыми глазами до самого рассвета.

После того как уехала Марина, он вообще плохо спал. Сперва ему казалось, что жена скоро одумается и возвратится — уже вместе с сыном. Но дни шли, а Марина даже не отвечала на его письма, хотя он просил ее настойчиво: «Хватит капризничать, приезжай немедленно и привози сына». Писал он и Максиму. В этих письмах он подробно описывал степной простор и его обитателей. И что удивительно,такие послания он мог сочинять даже в самые трудные, напряженные дни. Стоило сесть за стол и вывести на листе бумаги «Здравствуй, дорогой Максимушка», как неведомо откуда вновь появлялась бодрость. В эти минуты, казалось, сын был здесь, рядом, веселый и любознательный.

В последнем письме Авдеев написал Максиму о наступившей зиме, о том, что все местные мальчишки уже катаются на салазках, бродят в Приречной пойме на лыжах. Сообщил и о горке, которую сложил возле домашней веранды. А про подарки, приготовленные к сыновнему приезду, умолчал, решил сделать сюрприз. В большой комнате на самом видном месте были сложены детские лыжи с бамбуковыми палками и меховой капюшон для маленького спортсмена, коньки-маломерки, салазки и лопата для расчистки снега.