«Как ты думаешь, чего она смеется?»

Старый д'Арк тоже постоял над ней, с недоумением почесывая затылок; но, в конце концов, не будучи в силах уразуметь, сказал, что он не знает, — «вероятно, случилось что-нибудь, а мы и не приметили».

Да, эти старички воображали, что рассказ их весьма трогателен; а по моему мнению, он был только смешон и совершенно бесполезен. Таким он показался мне тогда, таким кажется и теперь. На повествование он вовсе не походил, потому что цель всякого повествования — поучать путем рассказа о чем-либо важном и содержательном; а это нелепое и ненужное приключение не может научить ничему; по крайней мере, я вижу здесь, пожалуй, только одну мораль: не следует ехать на похороны верхом на быке. Но, конечно, ни один здравомыслящий человек не нуждается в таком поучении.

И вот этим-то король даровал дворянство! Этим бесподобным старым младенцам. Впрочем, они этого не чувствовали; нельзя сказать, что они это сознавали; это было что-то отвлеченное, призрачное, невещественное; они не могли понять этого умом. Нет, дворянством своим они не кичились: все их помыслы были сосредоточены на лошадях. Лошади были материальны; они представляли собой нечто видимое и несомненное, и в Домреми их появление составит целое событие. Разговор коснулся коронации, и старый д'Арк сказал, что приятно будет, вернувшись домой, похвастать, что они были в самом Реймсе как раз в то время, когда происходило это торжество. Жанна вдруг опечалилась и сказала:

— Кстати, я вспомнила: вы были здесь и не известили меня. В самом городе! Да ведь вы могли бы сидеть среди других дворян как желанные гости; вы могли бы видеть коронацию собственными глазами и рассказать дома об этом. Ах, почему вы так со мной поступили, почему не прислали мне весточки?

Старый отец ее был смущен, и смущен очень заметно; он имел вид человека, который не знает, что сказать. Однако Жанна смотрела ему в лицо, положив руки ему на плечи; она ждала. Он должен был отвечать; и вот он привлек ее к своей трепетавшей от волнения груди и промолвил, с трудом выговаривая слова:

— Ну, детка, спрячь лицо и выслушай смиренно исповедь твоего старого отца. Я… я… неужели ты не видишь сама, не догадываешься? — я не был уверен, что все это великолепие не вскружило твоей юной головки, — это было бы вполне естественно. Я мог бы осрамить тебя в присутствии разных знатных гос…

— Батюшка!

— Кроме того, я боялся, потому что вспомнились мне те жестокие слова, которые я когда-то произнес в минуту греховного гнева. Сам Господь предуказал тебе быть воином, быть величайшим героем нашей страны! А я-то, поддавшись слепому гневу, обещал утопить тебя собственными руками, если ты забудешь девичий стыд и опозоришь свое имя и своих родных. Ах, как мог я это сказать, когда ты была такая добрая, милая и невинная! Я боялся, ибо я был виноват. Поняла теперь, дитя мое, и простила ли мне?

Видите? Даже у этого жалкого, старого паука, с его месивом вместо мозгов, была все-таки гордость. Не удивительно ли? Мало того: у него была совесть; он умел распознавать, что было справедливо, что — нет; он был способен чувствовать угрызения совести. Это кажется невозможным, невероятным, но только — кажется. Я уверен, что когда-нибудь впоследствии крестьян тоже станут причислять к людям. Да, они во многих отношениях похожи на нас. И я уверен, что они сами тоже убедятся в этом, и тогда… Тогда, должно быть, они восстанут и потребуют, чтобы на них смотрели как на составную часть рода человеческого, и из-за этого начнутся волнения. Всякий раз, когда мы встречаем в какой-нибудь книге или в королевском воззвании слово нация, мы думаем о высших сословиях, только о высших; другой «нации» мы не знаем; другой «нации» нет для нас и для королей. Но с того дня, как я увидел, что старый д'Арк способен поступать и чувствовать совершенно так же, как поступал бы и чувствовал я, — с того дня я ношу в своем сердце убеждение, что крестьяне наши вовсе не являются простыми бессловесными вьючными животными, созданными Всеблагим Богом для того, чтобы заботиться о пище и пропитании «нации»; я уверовал, что они призваны для чего-то более высокого и благородного. Вы, кажется, недоумеваете? Впрочем, таково уж ваше воспитание; всем смолоду внушают такие воззрения. Что же касается меня, то я бесконечно благодарен этому случаю, давшему мне новый свет; и я этого никогда не забуду.

Посмотрим же… на чем я остановился? На старости-то лет мысли так и норовят разбрестись в разные стороны. Кажется, я сказал, что Жанна утешала его. Конечно, можно было бы заранее знать, что она так поступит, — нечего и говорить об этом. Она принялась его холить, лелеять, ласкать и заставила его забыть об этих давнишних жестоких словах. Заставила его забыть о них, — но только пока она жива. А после ее смерти он должен был снова помянуть слова свои — снова, снова! Боже, сколько жгучей, острой, грызущей боли причиняет нам сознание, что мы были неправы перед неповинно умершими! И мы восклицаем в безысходной тоске: «Ах, если бы они вернулись к нам!» Однако, что ни говорите, а дела, на мой взгляд, этим не поправишь. Я думаю, что лучше всего — остерегаться ошибок с самого начала. И не один только я держусь такого мнения: я слышал то же самое от наших двух рыцарей; и — еще от одного человека, там, в Орлеане… нет, это было, кажется, в Бужанси или еще где-то, — скорей всего, в Бужанси; человек этот высказал точь-в-точь такое же мнение — почти дословно; смуглый такой человек, с косым взглядом, и одна нога у него была короче другой. Его звали… звали… странно, что я не могу вспомнить его имени; с минуту назад я еще помнил его имя — оно начинается с буквы… нет, забыл, с какой буквы; вспомню — тогда скажу вам.

Ну вот, вскоре старик отец пожелал узнать, что чувствует Жанна во время сражений, когда кругом сверкают и рубят мечи, и удары сыплются на ее щит, и льется на нее кровь из рассеченных лиц и разбитых челюстей рядом стоящих солдат, и когда, внезапно подавшись перед тяжким натиском врага, шарахнется назад конница передовых отрядов, и стонущие люди начинаются валиться с седел, и боевые знамена выпадают из мертвеющих рук, покрывая лица сражающихся и на минуту пряча от их взора сутолоку битвы, и когда среди круговоротного, колыхающегося, неистового хаоса лошадиные копыта разрывают мягкое, живое тело, вызывая крики страдания, и вдруг — паника! Трепет! Смятение! Бегство! И смерть, и ад гонятся по пятам! Старик воодушевлялся все больше и больше; он ходил взад и вперед, и язык его работал, как мельница, и он задавал вопрос за вопросом, так что Жанна не успевала ответить; наконец он заставил ее стать посредине комнаты, отступил на несколько шагов, окинув ее критическим взглядом, и сказал:

— Нет, никак не возьму в толк. Ты такая маленькая и тонкая. Когда ты сегодня была в полном вооружении, то все-таки было на что поглядеть; но в этих красивых шелках да в бархате ты кажешься хорошеньким маленьким пажом, а вовсе не военным гигантом в семиверстных сапогах, который движется среди черных туч, и чье дыхание — гром и молния. Сподобил бы Господь меня увидеть тебя за этой работой, чтобы я мог рассказать твоей матери. После этого она, бедняжка, наверно, спала бы спокойнее! На-ка — возьмись преподать мне солдатскую науку, чтобы я мог ей все это объяснить.