— Каждый здравомыслящий человек, чья преданность королю не есть предлог или показное прикрытие, знает, что перед нами только одна разумная цель: поход в Париж.

Ла Гир одобрительно трахнул кулаком по столу. Побледнев от злости, ла Тремуйль, однако, собрал все свои силы и промолчал. Ленивая кровь короля потекла быстрее, и доблестью загорелись его глаза, потому что где-то в нем все же таилась воинственная душа, и смелая, открытая речь всегда умела найти эту отвагу и вызвать в ней радостный отклик. Жанна ждала, не пожелает ли главный министр отстаивать свое мнение; но он был опытен и умен, он не стал бы попусту тратить свои силы, когда течение против него. Он подождет: рано или поздно он улучит минуту, чтобы шепнуть королю словечко.

Тут заговорила эта благочестивая лиса — канцлер Франции. Потирая выхоленные руки и вкрадчиво улыбаясь, он сказал Жанне:

— Учтиво ли поступили бы мы, превосходительная госпожа, если бы внезапно двинулись отсюда, не подождав ответа от герцога Бургундского? Вы, быть может, не знаете, что мы ведем переговоры с его светлостью и что между нами, вероятно, будет заключено двухнедельное перемирие; он, со своей стороны, обязывается передать нам Париж без пролития крови, и это избавит нас от необходимости совершить утомительный поход.

Жанна обернулась к нему и сказала с важностью:

— Здесь — не исповедальня, монсиньор. Вам незачем было разоблачать тут этот позор.

Краска залила лицо канцлера, и он возразил:

— Позор? Что позорного в этом?

Жанна отвечала ровным, бесстрастным голосом:

— Изложить дело легко; для этого не придется гоняться за словами. Я знала об этой жалкой комедии, монсиньор, хотя, по вашим планам, я должна была остаться непосвященной. Хвала изобретателям, что они старались скрыть это дело — эту скоморошью затею, коей смысл и источник могут быть выражены двумя словами.

Канцлер произнес с оттенком утонченной иронии:

— В самом деле? И не соблаговолит ли превосходительная госпожа произнести их?

— Трусость и предательство!

На этот раз ударили кулаками по столу все полководцы, и снова в глазах короля сверкнуло удовольствие. Канцлер вскочил с места и воззвал к королю:

— Государь, прошу вашей защиты.

Но король движением руки приказал ему сесть, говоря:

— Молчите. Она имела право принять участие в предварительном обсуждении этого вопроса, потому что переговоры эти в такой же мере затрагивают войну, как и политику. А поэтому, во имя простейшей справедливости, мы хоть теперь должны ее выслушать.

Канцлер опустился на свое место, дрожа от негодования, и заметил Жанне:

— Из сострадания я предпочту думать, что вы не знали, кем придумана эта мера, которую вы осуждаете столь невоздержанным языком.

— Сберегите сострадание ваше до другого раза, Монсиньор, — ответила Жанна с прежней невозмутимостью. — Когда совершается какое бы то ни было дело, нарушающее выгоды Франции и позорящее ее честь, то все, кроме мертвых, могут назвать по имени двух главных заговорщиков.

— Государь, Государь! Такое злословие…

— Это не злословие, Монсиньор, — сказала Жанна спокойно, — это обвинение. Я обвиняю главного министра короля и его канцлера.

Тут уже оба они вскочили на ноги, требуя, чтобы король обуздал откровенность Жанны; но он не был склонен к этому. Обычно заседания совета были как затхлая вода, а теперь его разум упивался вином, коего вкус был превосходен. Он сказал:

— Сидите — и будьте терпеливы. Что предоставлено одному, то мы обязаны предоставить и другому. Подумайте — и будьте справедливы. Когда вы щадили ее? Каких только мрачных обвинений вы не возводили на нее, какими не наделяли ее беспощадными именами, когда начинали о ней говорить? — Потом он добавил, и в глазах его сверкнул затаенный огонь: — Если она вас оскорбила, то я не вижу разницы, кроме той, что она говорит неприятные слова вам в лицо, тогда как вы злословите за ее спиной.

Он остался доволен меткостью своего удара, под действием которого оба сановника так и съежились; Ла Гир захохотал, а остальные генералы тихо посмеивались. Жанна продолжала невозмутимо:

— С самого начала нам ставились препятствия этой политикой переливания из пустого в порожнее, этим вечным устройством совещаний, совещаний и совещаний, когда не совещаться надо, но — сражаться. Мы взяли Орлеан 8 мая и могли бы очистить страну в каких-нибудь три дня, избежав кровопролития при Патэ. В Реймсе мы были бы шесть недель назад, а в Париже — теперь; и через полгода последний из англичан покинул бы пределы Франции. Однако после Орлеана мы не нанесли удара, но отступили внутрь страны — чего ради? На вид — для того, чтобы совещаться; а в действительности, чтобы дать Бедфорду время на присылку подмоги Тальботу; Бедфорд не преминул это исполнить, и битва при Патэ стала неизбежной. После Патэ — снова совещания, снова трата драгоценного времени. О король мой: не пренебрегайте моими увещаниями!

Теперь она начала пламенеть.

— Обстоятельства снова нам благоприятствуют. Нам надо воспрянуть и нанести удар — и все будет спасено. Прикажите мне идти в Париж. Через двадцать дней Париж будет вашим, а через шесть месяцев вы вернете себе всю Францию. Работы всего на полгода; если же мы упустим случай, то вам придется потратить двадцать лет на исправление ошибки. Скажите слово, милостивый король… скажите одно только…

— Помилосердствуйте! — прервал ее канцлер, заметивший, что лицо короля загорается опасным энтузиазмом. — Поход в Париж? Неужели превосходительная госпожа забыла, что дорога заставлена английскими крепостями?

— Вот чего стоят ваши английские крепости! — воскликнула Жанна, презрительно щелкнув пальцами. — Откуда пришли мы на днях? Из Жиана. Куда? В Реймс. Чем был заставлен наш путь? Английскими крепостями. Что с ними сталось теперь? Они перешли к французам — и без единого удара!

Тут кучка полководцев начала шумно рукоплескать, и Жанна должна была умолкнуть, пока снова не водворилась тишина.

— Да, впереди нас высились английские крепости. Теперь высятся позади — французские. Каков же вывод? Ребенок — и тот сумеет сказать. Крепости, находящиеся между нами и Парижем, имеют защитниками не новое поколение английских солдат, но поколение нам знакомое — с теми же слабостями и страхами, с той же недоверчивостью, с той же склонностью видеть грозную десницу Господа. Нам стоит выступить в поход — сейчас же! — и крепости будут наши, Париж будет наш, Франция наша! Скажите слово, король мой, прикажите слуге вашей…

— Стойте! — крикнул канцлер. — Безумно было бы наносить столь тяжкое оскорбление его светлости герцогу Бургундскому. В силу договора, который мы надеемся с ним заключить…

— О! Договор, который вы надеетесь с ним заключить! Из года в год он презирал вас и вами пренебрегал. Ваши ли хитроумные увещания поубавили его спесь и убедили его идти на уступки? Нет: на него подействовали удары; удары, полученные им от нас. Иного урока и не понял бы этот неугомонный бунтовщик. Что ему до остального? Договор, который мы надеемся с ним заключить… полно! Он отдаст нам Париж! Во всей стране не нашлось бы нищего, которому это было бы менее возможно. Он отдаст Париж! Ах, это заставило бы великого Бедфорда улыбнуться! О, жалкая отговорка! Слепой может видеть, что это скудное пятнадцатидневное перемирие устраивается с единственной целью: дать Бедфорду время двинуть против нас свои войска. Новое предательство — вечное предательство! Мы созываем военный совет, когда совещаться решительно не о чем; но Бедфорд не нуждается в военных советах, чтобы увидеть единственный путь, который нам открыт. И он знает, как он поступил бы на нашем месте. Он повесил бы изменников и двинулся бы на Париж:! О, милостивый король, воспряньте! Дорога свободна, Париж зовет нас, Франция умоляет. Скажите слово, и мы…