Дело было в самом начале войны. Незадолго перед этим отец закончил ФЗУ и поехал к старшему брату в Томск, хотел там устроиться на завод слесарем.

– Долго ли, коротко ли ехал, – рассказывала бабка, – только присмотрелся к твоему отцу проводник в поезде, передал, кому следовает, и сняли Капку милицанеры на какой-то станции. И в кутузку, где стали пытать, кто ты да что ты… А не понимает, тока мычит и водит глазами из стороны в сторону: «Пета еду». К Петьке, старшему брату, то есть. Не прознав ничего от немтыря, стали звонить да писать во все концы и получили быдто ответ от начальника школы для глухонемых, где учился Капка, и выпустили.

– Баб, а почему его в кутузку? – допытывался Васька.

– За немца они его, окаянные, приняли, вишь, говорит как сущий немец!

В бараке, где жил Васька с родителями, ютилось несколько семей. У Аркани отец работал шофером. У Микана – столяром. У Вовки, Васькиного одногодки, и вовсе никого не было. Собакам сено косит – говорили про его отца. Ну, где-то косит, значит, все равно приедет, а едят ли собаки сено – об этом друзья не думали. Они жили своей, наполненной мальчишеским интересом, жизнью.

С Миканом общаться было просто, он жил через стенку. А за широкой печью, куда мог пролезть только ребенок, имелась заветная, проковырянная с обеих сторон дырка, в которую свободно проходила рука. Если ругались Васькины родители, об этом в подробностях знал Микан. Если дядя Петя гонял тетю Таню, о том ведал Васька.

Каждый вечер, когда их всех матери «загоняли» домой, Васька и Микан встречались возле дырки, чтобы договориться о своих делах на завтрашний день или поделиться друг с другом какой-то новостью. Бывало, что встречались для того, чтобы подразнить друг дружку.

– У меня-то конфетка, – говорил один. – Смотри, – и показывал в дырку краешек.

– Откуси, – клянчил другой.

– А вот и не откушу, самому мало.

– У-у-у, жмот, – доносилось в дырку, – погоди, ты у меня еще что-нибудь попросишь…

На другой день как будто и ничего про меж них и не было. С Арканей дружба протекала солидно: выстругивали ножом пропеллеры для деревянных самолетов, делали свистки из тонких веток лозняка, лежали в солнечные дни на крыше сарая, который, впрочем, объединял их всех, и чем выше можно было забраться, тем больший простор открывался душе, и тем больше мечталось, грезилось, хотелось.

Но с Вовкой, у которого отец где-то собакам сено косит, хотя и нравилось общаться, может быть, даже в большей степени, недолгая дружба Васькина нередко кончалась дракой. Вернее, даже не их личной дракой, а стычкой бабушек. Прохудилась, скажем, кастрюля в доме – и новая игрушка у Васьки. Сидит себе на куче песка – насыпает, высыпает, подгребает в кучки, придавая им форму людей, животных. Хорошо!

А тут Вовка – бац его по голове осколком кирпича, хвать кастрюлю – и к своей двери, что с другой стороны барака.

Васька потрет шишку, подумает, стоит ли идти жаловаться бабушке, обойдет барак, а Вовка уже на своей куче песка проделывает то же, что проделывал и Васька, – довольный, конечно, забывший про все на свете. Васька поднимет тот же осколок кирпича, что зажат в руке, – и по Вовкиной голове, крик на всю улицу (у Вовки голосище что тот гудок, которым родителей зазывают на работу).

– Убил, разбойник! – выскакивает Вовкина бабка, пытаясь догнать Ваську на своей деревяшке (бабка без ноги, как у Феди-водовоза, которую тот потерял в недавней войне).

С другого крыльца – Васькина наступает:

– Тронь тока мальца, я тебя той же клюкой отпонужаю…

Повоюют-повоюют – и по домам. Потом наказывают каждая своему:

– Ты с этим сорванцом не водись, дай я тебе ковшиком шишку-то потру…

В эту зиму корова Майка никак не могла разродиться. Стояла в загоне, мутно смотрела своими огромными глазами и мычала. Мать то и дело бегала по ночам в стайку проверять, не телится ли? Возвращаясь, о чем-то шепталась со свекровью, ложилась ненадолго вздремнуть. Васька тоже беспокоился, так как она однажды сказала:

– Нечего ноги бить, весной погонишь в стадо припасывать телка.

Припасывать – значит, доглядывать за молодым глупым телком, пока тот не привыкнет ходить со взрослыми коровами. Васька же всегда с завистью смотрел в сторону мальцов, которым по весне доверяли ходить со стадом. Посмотрит на иного: на плече сумка, в одной руке – кнут, в другой – рожок, и так хотелось побежать вслед, так мечталось приложить к губам рожок и загудеть: «Ту-ру-ру, туру-ру…»

У Васьки уже был припасен такой же: обыкновенная катушка из-под ниток, на нее с одной стороны натянута узкая полоска резинки от велосипедной камеры, все это вставлено в согнутый из жести конус. Поэтому не терпелось поскорее увидеть теленка, вскакивал с постели утром и бежал смотреть в прихожую, где каждый год возле перегородки устраивали для новорожденного загон на несколько дней, пока не окрепнет.

И дождался. С мокрой свалявшейся шерстью, с разбросанными по шкуре белыми пятнами, выглядел он жалко и беспомощно.

Пытался вставать на свои некрепкие ноги, но ничего у него не выходило. Встав, боялся сдвинуться с места, только тянул свою глупую морду да взмыкивал.

– Боря… Боря… – не зная почему, именно так стал называть его Васька. Однако трогать боялся, то протягивая к телку руку, то отдергивая.

– Марш за стол, – крикнула из кухни бабка. – Опять удерешь голодный!

Поставила перед ним чашку картошки, положила огурец.

– Чё не ешь-то? – спросила.

– Баб, а теленочка мы Борей назовем?

– Борей, Борей, ешь.

Пришла весна, и, обходя каждый барак, на пороге появился пастух, который переписывал скотину, поясняя, сколько нужно будет платить за корову, теленка, овцу. Записали и Борю. В первых числах мая, облачившись в приличествующую случаю одежонку, выгнал Васька и своего бычка. И запел его рожок:

– Ту-ру-ру… Ту-ру-ру…

Вечером, намаявшись, с промокшими ногами, пощелкивая кнутом для форсу, на виду у всех жителей барака загнал Борю туда, где и надлежало ему быть.

– Ах, кормилец ты мой, – семенила рядом бабка, – голодный небось, пойдем, милый, я тебе кусочек мясца отварила с картошечкой.

И пока Васька ел, сидела напротив, вздыхала.

С этого дня даже отец стал интересоваться, вернулся ли со стадом бык. Только по своему обыкновению путал ударение, нажимая на первый слог:

– Быка нету?

Недолго продолжалась Васькина работа: Боря быстро привык и, когда гнали коров по родной улице, еще издали бросался со всех ног к воротам – чуяла скотина, что хозяйка к ее приходу приготовила ведерко воды, сдобренное картофельными очистками.

В самом Ваське произошли малозаметные окружающим перемены. Словно брошены были в пашню его юной души зерна взрослости. Зерна эти стали набухать, и уже наметился характер человека, которому через несколько лет идти по земле самостоятельно, заводить семью, свое хозяйство, взваливать на свои плечи бремя ответственности за семью, за детей, за престарелых родителей, за страну. И, когда уже Боря стоял в загоне, подходил к нему, деловито похлопывая по шее, что-то говорил, лез на сеновал, скидывал оттуда охапку сена.