Я не собирался еще раз видаться с Владимиром. Оставалось у меня к этому молодому человеку чувство двойственное. С одной стороны, я был безусловно благодарен ему за фактическое спасение моей жизни. Но с другой – ведь опасности жизнь моя была подвергнута им же, ведь в ловушке для убийцы, им подстроенной, мне отведена была роль приманки. И вот это ощущение если не уничтожало благодарность, то, во всяком случае, изрядно портило ее вкус.

Так что, попрощавшись с Рахимовым, мы направились домой. Дорога вела мимо усадьбы Ульяновых, и, когда поравнялись мы с нею, дочь замедлила шаг и посмотрела на меня вопросительно. Я вздохнул и отвернулся.

– Но ведь спас тебя Владимир! – сказала Елена. – И по-человечески, я полагаю, ты должен был бы и его поблагодарить, а не только Ермека.

Она была и справедлива, и несправедлива, но я не стал спорить. Не было у меня сил на споры сегодня, а главное – не чувствовал я себя вполне правым, а ее – неправой. И потому, вздохнув еще раз, повернул я к воротам, открыл их – и вот, через минуту, стояли мы с Аленушкой на крыльце флигеля. Нам, как обычно, открыла Анна Ильинична. Я попросил ее проводить нас к брату – если, разумеется, Владимир Ильич не прилег отдохнуть.

Когда мы вошли, Владимир стоял у стола, на котором разложена была шахматная доска. Судя по тому, что фигур на доске было множество, партия только началась. Студент наш негромко напевал какую-то песенку, постукивая левой рукой по столу в такт мелодии.

Рядом с доскою лежала небольшая стопка писем. Раздумывая над игрой, Владимир время от времени сверялся с содержанием письма, лежавшего верхним, распечатанного. Прочая корреспонденция, насколько я мог судить, оставалась пока невскрытой.

Он поднял голову на звук открывающейся входной двери и некоторое время смотрел на нас с таким выражением, словно увидал впервые. Впрочем, это длилось недолго – хотя и неприятно кольнуло меня. Взгляд студента нашего прояснился, он выпрямился и воскликнул:

– Николай Афанасьевич, Елена Николаевна, как я рад вас видеть! – Это прозвучало настолько искренне, что я устыдился своих мыслей. А молодой человек продолжал: – Я, признаться, думал, Николай Афанасьевич, что вы сегодня целый день отдыхать будете. Проходите. Надеюсь, от чаю не откажетесь? Аннушку мы утруждать не будем, я за гостями поухаживаю сам. – С этими словами Владимир кивнул сестре, и та, улыбнувшись моей дочери и попрощавшись легким поклоном со мною, оставила нас.

– Ни от чаю, ни от пирогов, если угостите, отказываться не будем, – ответствовал я. – Мы с Леночкой так нагулялись сегодня, что, если бы вы не предложили, сами напросились бы на горячее.

– Вот и отлично! – сказал Владимир. – Позвольте вашу шубу и ваш, Елена Николаевна, тулупчик!

Споро и сноровисто студент наш раздул самовар, смахнул со стола книги и бумаги, отставил шахматы, постелил чистую скатерть, расставил чашки и блюдца, вазочки с вареньем и тарелки со снедью.

Через четверть часа мы уже сидели вкруг овального стола, пили чай и ели вкусные шаньги и еще более вкусные папушники с крыжовенным вареньем. И все было бы замечательно, но только сладость угощенья отдавала горечью, едва я вспоминал об обстоятельствах окончания дела. Однако говорить о том мне не хотелось, и я спросил, кивая на отставленную доску с шахматами:

– Ну что Хардин? Удается ли вам с ним справиться?

– Хм, скорее он пытается со мною справиться, – Владимир усмехнулся. – Я ведь ему ловушку в прошлый раз подстроил – куда там давешней медвежьей! Пришлось ему признать поражение и начать сызнова.

– А что за медвежья ловушка? – спросила Аленушка. Подробностей того, как именно Владимир и урядник наш устроили западню Феофанову и Равилю, я ей изложить не успел. Да и не хотелось мне, честно говоря. Но Владимир неожиданно начал рассказывать – и как раз в подробностях. Поразил меня его рассказ, пожалуй, тем, что в нем не было ни меня, ни Петракова, а были некие безликие фигуры, носившие наши имена, – и были два соперника: сам он и убийца Феофанов. Еще более удивительным было мое собственное, неожиданное и вполне искреннее сочувствие ему, Владимиру Ульянову, – а вовсе не нам с Артемием Васильевичем, – которое возникло у меня в душе. И точно такое же сочувствие и интерес к его хитроумию прочел я в лице дочери.

– Вот ведь как выходит… – протянул я, едва Ульянов закончил свое пояснение. – Скажите, Володя…

Я попытался подобрать слова, чтобы спросить именно о том, главном, что меня действительно интересовало, о его отношении к участникам этой, как он выражался, игры. Он взглянул на меня, и в его глазах прочел я отстраненную удивленность. Так он, наверное, посмотрел бы на пешку, которой готовился пожертвовать ради выигрыша и которая вдруг заговорила бы. Взгляд этот меня смутил, я понял, что вопрос мой не уместен и что я никогда его не задам. Вместо того я вдруг спросил:

– Скажите, Володя, а вот как так получилось? Вы с Егором Тимофеевичем шли по пятам за Феофановым, человеком опытным, проницательным и очень осторожным. Великолепным охотником. Как же вам удалось ничем себя не выдать? Петр Николаевич, будучи истинным следопытом, должен был услышать и учуять вас за сто шагов.

Холодное удивление тотчас пропало из взгляда Владимира, он усмехнулся и ответил:

– На каждого следопыта есть свой Чингачгук. Знаете, Николай Афанасьевич, книги про индейцев – из самых моих любимых. Еще когда учился в гимназии, я просто бредил прериями. Зачитывался Фенимором Купером, Томасом Майн Ридом. И мы с друзьями часто играли – да, играли! – в индейцев, но так, что это было почти всерьез. В Симбирске у меня был друг, совсем маленький мальчик, Сашенька, на одиннадцать лет моложе меня. Мой отец, Илья Николаевич, как вы знаете, был директором народных училищ. Наша семья дружила с семьей Керенских, а Федор Михайлович Керенский, между прочим, был директором мужской гимназии, в которой я и учился. Но это так, к слову. Сашенька Керенский и есть сын Федора Михайловича. Несчастный мальчик: у него обнаружили туберкулез бедренной кости. Сашеньку заковали в металл и уложили в постель, где он провел много месяцев. Я приходил к нему, развлекал как мог, играл с ним, читал книжки. И здесь тоже самые любимые были – про индейцев. Я даже показывал Сашеньке следопытские приемы и изображал бесшумную индейскую походку. Как недавно это было и как давно – целых два года назад! Кто бы мог подумать, что я не просто утешал больного мальчика, но тренировался для будущей сыскной деятельности! Наверное, теперь вы понимаете, что я могу двигаться действительно бесшумно – хоть в доме, хоть в поле, хоть в лесу.

Я, пожалуй, принял бы ответ Владимира за чистую монету, когда б не ирония, явственно прозвучавшая в этом его объяснении. Но, впрочем, ирония могла появиться и от некоторого смущения: хозяин наш считал себя вполне зрелым мужчиной, а тут вдруг – такие детские забавы. Меня это неожиданное признание растрогало, в какой-то степени оно даже ослабило некоторую холодность, возникшую между нами в последние часы. И я сказал, вполне искренне:

– Вот, значит, почему вы индейцев давеча поминали, Володя! Знаете, такие события, происходящие с нами в детстве и ранней юности, сохраняются в памяти надолго. Представляю себе, как вы с этим мальчиком, достигнувши, скажем, моего возраста, будете вспоминать свои игры в индейцев…