Такое же двойственное ощущение осталось от посещения Публичной библиотеки, в залах которой я провёл в своё время тысячи часов. Так совпало, что как раз в те дни в вестибюле второго этажа была устроена выставка книг зарубежных русских издательств. Приятно было увидеть под стеклом витрин и издания «Эрмитажа», которые я посылал библиотеке в подарок. В отделе рукописей меня приветливо встретил Валерий Сажин, предложивший в 1978 году мне и Довлатову спрятать здесь те материалы, которые мы не могли увезти с собой. Он помог отыскать копии моих писем в защиту Бродского, посланные в 1963-м в газеты, снял ксероксы с них.

В завершение у меня состоялась встреча с чиновниками, ведавшими комплектованием, то есть закупкой книг для библиотеки. И тут на меня вдруг пахнуло мертвящей атмосферой типичного советского учреждения: каменные улыбки с торчащим золотым зубом, замедленная осторожная речь, уклончивые ответы на простейшие вопросы, подозрительные взгляды. Я понимал, что, при тогдашнем состоянии экономики, денег на покупку наших книг у библиотеки не будет ещё долго. Но меня интересовало, нельзя ли наладить обмен: наши издания — за библиографические справочники Публички, которые я мог бы продавать в Америке, включив их в каталоге в раздел «Книги других издательств»? О чём-то договориться удалось, впоследствии мы получали пакеты со справочниками, но спроса на них не было, и я вернулся к прежней практике — время от времени посылать книги в подарок.

В Москве Найманы устроили нам жильё неподалёку от себя, в доме, где жила Галина сестра. Начались вечерние посиделки со старыми друзьями, заводились новые знакомства, в том числе и с друзьями и сверстниками Наташи. Несколько визитов в издательство «Терра» завершились подписанием договора на издание романа «Не мир, но меч» в серии «Тайны истории». Роман действительно был опубликован полтора года спустя под названием «Пелагий Британец», но лишь после долгой и мучительной переписки, пересылки взад-вперёд гранок, телефонных звонков в пустоту. О выходе книги из печати я узнал лишь полгода спустя (возможно, издатели хотели оттянуть выплату гонорара) и потом столько же ждал присылки положенных мне авторских экземпляров.

При всех разительных переменах в постсоветской России одна российская черта осталась неизменной: презрение к диктату будильника. В новой российской конституции была бы уместна статья: «Считать священным правом каждого гражданина не заканчивать заказанную работу в срок, не приходить вовремя к месту встречи, не отвечать на письма, не откликаться на телефонные звонки, не выполнять обещаний, держать часами посетителей у дверей своего кабинета».

Журналистка, приятельница Гординых, умоляет меня об интервью для газеты. С трудом вырезаю для неё два часа, раздвинув другие запланированные встречи. Она не появляется и даже не находит нужным позвонить и извиниться.

Журнал «Новый мир» напечатает две мои большие статьи: про то, как Солженицын читал Бродского (№5, 2000 г.), и про то, как Найман беседовал с Исаей Берлином (№4, 2000 г.). Заведующая отделом критики Ирина Роднянская не известит меня ни о том, что статьи приняты, ни о том, что они опубликованы, вообще не удостоит ни запиской, ни телефонным звонком.

Знаменитая специалистка по Булгакову, Мариэтта Чудакова, делает доклад на конференции в Америке. Через двадцать минут председательствующий говорит, что отпущенное ей время истекло, необходимо дать выступить другим участникам панели. Чудакова смотрит на него с презрительной усмешкой:

— Не хотите ли вы сказать, что не станете слушать вторую половину моего доклада?

Наталья Виардо, устраивавшая музыкальные вечера в своём доме в Нью-Джерси, пригласила выступить перед её слушателями Татьяну Толстую. Собралось человек сто, заплатили, кажется, по сорок долларов за билет. Толстая опоздала на полтора часа и тоже не нашла нужным извиниться.

В «Звезде» милая редакторша просит меня уделить ей время — у неё есть несколько замечаний-вопросов по гранкам романа «Зрелища», готовящегося к публикации в седьмом номере (1997).

— Завтра первая половина дня у меня свободна, — говорю я. — Когда мне придти? В девять? В десять?

— Ой, что вы! У нас в редакции никто раньше двенадцати не приходит.

Пока я плавал в веках минувших, дочь Лена успела развестись с первым мужем, полюбить второго, Гришу Эйдинова, такого же страстного служителя Мельпомены, как она сама, и вместе с ним, в феврале 1997 года, родить сына Андрюшу. Они поселились в маленьком пенсильванском городке, в трёх часах езды от нас, организовали небольшой театр. Поездки в гости к внуку и на новые спектакли, подготовленные «семейной труппой», стали нашим регулярным удовольствием.

Клио между тем не выпустила меня из своего царства, только перенесла из античности в век двадцатый.

Я уже говорил выше, что всякое исследование начинается с тревожащего сердце «почему?».

Три загадки XX века, три больших почему? влекли меня уже со времён работы над «Метаполитикой». Мысль возвращалась к ним снова и снова с таким же упорством, с каким белка возвращается к птичьим кормушкам, подвешенным на гладком шесте, и ищет способа допрыгнуть до них, вскарабкаться на шест или на ветку соседнего дерева и уже оттуда совершить победный скачок.

Первая загадка: почему во всех демократических странах произошло разделение на две основные политические партии? И почему люди так упрямо отстаивают свои политические взгляды и отказываются менять их даже под напором, казалось бы, неопровержимых аргументов и фактов?

Пока нет настоящей бури, мы только спорим — но спорим порой очень ожесточенно. И люди, не разделяющие наших политических убеждений, кажутся нам опасными недоумками.

«Каким идиотом надо быть, чтобы голосовать за Картера, Киннока, Дукакиса, Рабина, Клинтона, Гайдара, Обаму!» — восклицают одни.

«Только одураченные болваны могут голосовать за Рейгана, Тэтчер, Буша, Бегина, Доула, Черномырдина, Путина, Нетаньяху!» — возражают другие.

Пока наш политический оппонент предстаёт перед нами лишь в виде безликих цифр избирательной статистики, нам легко объяснить его взгляды глупостью, бездушием, невежеством, корыстолюбием, коварством, продажностью, пассивностью. Хуже — когда мы обнаруживаем его в кругу близких друзей, родственников, сослуживцев. Мы смотрим на такого и впадаем в тоскливую растерянность. «Нет, не глуп, нет, знает историю и политику не хуже меня, нет, честен, нет, отзывчив, нет, энергичен и деятелен. В чём же дело? Почему все мои лучшие аргументы, все ярчайшие примеры, все логические построения не в силах пробить его упорства?»

Что действительно поражает — это устойчивость политических убеждений. Казалось бы, поток газетных новостей обрушивает на сознание каждого человека десятки и сотни событий, которые должны были бы в корне переворачивать наши представления, приводить к полной перемене взглядов — настолько порой они неожиданны и непредсказуемы. Но нет — каждый уверенно и спокойно сортирует их в отведенные ячейки, находит приемлемые истолкования, прицепляет друг к другу причинно-следственными крючками. Дайте одну и ту же кучу досок людям разного ремесла — и плотник выстроит вам из них сарай, столяр — буфет, а лодочник — шлюпку. Так и мы обращаемся с историческими фактами: строим из них привычную нам политическую интерпретацию.