– Чокнутая… Ты чокнутая!

Та забивается в угол, злобно откашливается и группируется в комок, собираясь решительно атаковать – снова и снова. Чёртова, упрямая кошка!

– Оденься, – шипит она, – и дуй на улицу… Размутировалась тут, етишкина жисть…

Из-за двери доносится громкое:

– Соня? Ты дома? Открой! – голос Зойкин.

Соня суетливо впрыгивает в платье, не сразу попадая в него окровавленными руками и путаясь в складках. Кричит:

– Чокнутая на всю кошачью голову!

Она выскакивает в коридор, где врезается в тощее тело соседки, – та отлетает в противоположную стену, – и суетливо запирает за собой дверь. Вытянув шею, Зойка пялится на горящие алым волосы, исполосованные руки и что-то удивлённо спрашивает, но её голос заглушается невесть откуда взявшимся рёвом реактивного самолёта, блеющим стадом овец, пугающим вороньим граем, какой бывает на кладбищах, – и всё это тонет в гудении тучи навозных мух.

Соня бросается прочь. Перепрыгивая через ступеньки, она транзитом пролетает по лестнице и вываливается на шумную улицу. Мир закручивается воронкой. Где-то там дальше, за переездом находится район с новостройками. Запретная зона. В какой стороне? Где?

Машины едут, суетливо толкаются люди.

– Может, уйдёшь с дороги, а? – раздражённо ворчит мужик, прущий по тротуару.

За изгородью находится маленькая церковь с изумрудными куполами. В проёме пристройки-звонницы мелькает фигурка дьякона, – он дёргает за верёвки, рождая незатейливый перезвон. Какая-то бабка проезжает по Сониным ногам колёсиками тележки, на бегу суетливо перекрестившись на звук колоколов:

– Господи, помилуй. Господи, помилуй.

Соня стоит истуканом.

– Тебе нужна Вида, детка, – говорит Глор. – Это в другой стороне. По-вер-нись, – нестройный трезвон колоколов заглушает её.

Соня протискивается сквозь калитку и попадает в уютный церковный дворик. У тропинки бесформенной тушей восседает смуглая женщина с обесцвеченными волосами, и толпятся разновозрастные чумазые цыганята, которые во мгновение ока окружают Соню, тыкают ей в живот пластиковыми стаканчиками и навязчиво дёргают за подол:

– Дай, дай, дай, дай!

– И тут вы!

Она решительно бросается к храму, несколько шагов протащив на себе орущих детей и проигнорировав двух, сидящих на земле мужиков-попрошаек с раздутыми от пьянства носами.

Позади грязно ругается женщина, мужики беззлобно плюются.

Внутри собора тихо, потрескивают свечи, трепетно горят огоньки, густо пахнет ладаном, и Соня с облегчением опускается на скамью. Поднимает глаза. Перед ней на стене висит скульптура: крест с приколоченным к нему человеком. Бурыми ручейками струится нарисованная кровь. Соня всматривается в измождённое лицо распятого и думает, что это, наверное, очень больно, когда руки пробивают гвоздями.

Прихожане медленно обходят собор, прикладываются к иконам, отдельные низко кланяются, кончиками пальцев доставая до пола.

– Платок одень, – слышится ворчливое сбоку. – Совсем правил не знают, а всё туда же! – суровая бабка пялится на алые волосы Сони и яростно сотрясает палкой.

– Я ещё и без трусов, – зло парирует Соня и отворачивается.

Бабка, истово крестясь и бубня «Господипрости, Господипрости», пятится задом к выходу, скрывается за массивными дверьми.

Соня задирает голову кверху, чтобы непрошенные слёзы всосались обратно, внутрь. Успокоения не приходит. К ней подсаживается старушка – с пергаментной кожей, сгорбленная и седая, как лунь; прядки волос выбиваются из-под белого платочка, отороченного тонким кружевцем.

– Бог терпел и нам велел! – бормочет она, с благоговением указывая на распятие. – Спасение наше – через мучения, через боль.

Соня вскакивает:

– Я не хочу больше страдать, ясно Вам? – её голос разносится многоголосым эхом. – Хватит с меня! Хватит!

Старушка хватает её за запястье, пытаясь усадить обратно на лавку, но Соня стряхивает с себя цепкие руки.

– Не трогайте меня! – верещит уже истерически.

– Нельзя тут кричать, – увещевает старушка испуганно. – Тут Храм Божий.

– Идите вы к чёрту, ясно? – кричит Соня, потрясая кулаками. – К чёрту идите все!

– Бесы… Бесы… – шепчутся вокруг. Кто-то шипит: – Ведьма!

Люди толпятся, давят взглядами, заматывают круговоротом лиц. Свечи трещат, точно петарды. Запах горелой серы и палёных волос распространяется в воздухе. Незаметно, странным образом Соня оказывается на улице, и большие двери захлопываются за её спиной.

Мир закручивается удушающим смерчем, и Соня полностью теряет ориентацию в пространстве – в какой стороне что? Где общежитие? Где новостройки? Где, наконец, пещера?

Почти бегом она пересекает дворик и оказывается возле дороги. Светофор даёт зелёный, и она порывается шагнуть, но чёрный асфальт за поребриком покрывается сеткой трещин и, крошась, проваливается в глубокую пропасть сквозь туманную хмарь, за которой не видно дна. В ужасе Соня отшатывается от края. Клубящиеся облака окутывают её лодыжки. В мерцающем пространстве рядом с ней появляется грустный ангел с ореолом над головой и руками, сложенными в молитвенном жесте.

Ещё шаг – и она разобьётся насмерть.

В голове раздаётся жужжание и скрежетание по стеклу. Хаотический гул смешивается с треском, как от настройки приёмника, включенного на полную громкость. Издалека доносится цоканье лошадей, бегущих по мокрому асфальту размеренной рысью, которая переходит в галоп и крепчает, гремит над головой.

Соня кидается вниз по улице и с разбегу втыкается всем телом – с головы до коленок – в человека, вышедшего из лавки. Тот ловко подхватывает её и, покачнувшись, устойчиво ставит на ноги. Очухавшись, Соня узнаёт в нём Даймона:

– Ой! Здрасьте.

Шумят машины, где-то неподалёку лает собака, чирикает воробей, – обычные городские звуки наполняют пространство. Вместо пропасти на дороге вновь чернеет асфальт, и женщина с маленькой девочкой переходят её по зебре.

– Привет, э-э-э… – Даймон морщит лоб и щёлкает пальцами.

– Соня, – напоминает та.

– А, да. Соня, – он окидывает её весёлым взором. – Дневная пробежка?

Она пожимает плечом, – слова застревают в горле.

– Подстриглась, гляжу, – оценивает Даймон её новую стрижку. Вспомнил, значит.

Запустив пятерню в ёжик, Соня коротко кивает и, делаясь застенчиво-возбуждённой, отвечает:

– Да. Сегодня.

«Я упала с самосвала, тормозила, чем попало», – ехидно суфлирует Глор в её голове.

– А я на озеро еду. Поехали тоже, – предлагает Даймон, освобождая пачку сигарет от плёнки. – Я на машине. Тут за углом стоит.

– Н-н-на озеро? – переспрашивает Соня, запнувшись.

– Ага. Ежегодный тематический тусич, – поясняет он, добывая сигарету. Закуривает. – Палатка есть?

Это звучит настоящим спасением. Слова сминаются в невнятную кашу. Она согласна. Конечно, согласна! Так едут на заправку на остатках топлива. Заскакивают в последний вагон поезда, когда двери уже закрываются. Всплывают из глубины на последних запасах воздуха. Или, желая сказать про любовь, после долгих лет рабского ожидания на разряженном донельзя телефоне отправляют сообщение, состоящее из одного только смайлика, изображающего улыбку – двоеточие, скобочка.

– Да! – исступлённо кивает Соня. – Да! Я поеду! Да!

…В общаге, схватив так и не разобранный с моря рюкзак, она вываливается в подъезд, но, сойдя на пролёт, неуверенно возвращается на этаж и ныряет на обрубленную лестницу, ведущую к чердачной, запертой двери, где в расселине между дряхлыми кирпичами зачем-то прячет ключи от комнаты.

Затем торопливо спускается к Даймону, и не подозревая, что именно там, у озера её ожидает другая встреча – та самая, которой она так страшится. Бывают же… совпадения.

Ехать оказалось неблизко, и они припозднились: множество людей, знакомых друг другу и совершенно чужих Соне к этому времени уже собрались у костра. С Даймоном они поздоровались все и душевно, а Соню встретили с подозрением и прохладцей.

В трёх шагах, распятая верёвками меж деревьев стояла рыженькая девочка, которую, тщательно примеряясь, бил бамбуковыми розгами – гибкими и тонкими, собранным в пучок – приземистый китаец, одетый в хаки. От каждого удара девочка молча вздрагивала.

Длинный стол, сооружённый на краю поляны, был уставлен бутылками сока, кастрюлями сырого мяса и завален всякими фруктами, а в воздухе витал ароматный дух шашлыков, которыми основательно занимался Гриша – жилистый, молчаливый, с сухими чертами лица. У костра рядом с ним лежали напиленные и сложенные дрова, а из пня словно топор палача торчал засаженный в древесную мякоть мясницкий тесак. Гриша то и дело поглядывал на бритоголовую, миловидную девушку, сидящую на голой земле у массивной сосны, растущей рядом.

Девушка улыбалась так сильно, что уголки губ, загнутые кверху, были будто приклеенные. Обе её руки были приколочены над головой гвоздями к дереву – за складку кожи, – и из отверстий скудно сочилась