— Чего? — спросила Ирен, отрывая взгляд от швейной машинки.

— «Опять тебя нелегкая принесла».

— Я и не собиралась, — сказала Ирен. — Мне трепаться некогда, дел по горло.

— Вот тебе кофе. Как прошли выходные?

— Недурно, — ответила Ирен. — Правда, в субботнюю ночь моему Бобу стало худо. Несварение, как потом выяснилось. А он решил — аппендицит. Шуму было! А как твой Боб?

— Мой? Не позвонил. Письмо прислал, но это не то же самое, верно?

— Мне можешь не рассказывать. Мой Боб берется за перо только ради того, чтобы заполнить купон футбольного тотализатора.

— А я думала, он у тебя знаток археологии.

Ирен приподняла бровь:

— Не воспринимай все так буквально, Элизабет.

Элизабет расчистила на столе место и взялась за телефонную трубку. Ей нужно было организовать совещание, посетить склад тканей, договориться с заказчиками. Когда в 1935-м Эрик приехал сюда из Австрии, он оставил в Вене расстроенных клиентов, готовых хорошо платить за его экстравагантные модели. Ирен он нанял как швею, но затем силы Эрика пошли на убыль, и он стал все в большей мере полагаться на нее. Элизабет присоединилась к ним пятнадцать лет назад, когда их книга заказов начала оскудевать. Потребовалось немалое время, чтобы остановить соскальзывание по наклонной плоскости, но затем компания начала быстро расти, в ее правлении в Эпсоме работало пятнадцать человек, и даже экономический кризис оказался ей нипочем. Конечно, инфляция отъедала часть прибыли еще до того, как та поступала на банковские счета: совсем как в Веймаре, говорил Эрик. Он уже ни во что не верил, даже в успех; вдохновение покидало его все чаще, и большую часть самых удачных моделей создавали ныне нанятые Элизабет молодые модельеры.

Наступило время обеденного перерыва. Они заперли ателье и направились в кафе Лукки.

— Сегодня очень хорошая лазанья, — сказал Лукка, постукивая по своему блокнотику короткой и толстой шариковой ручкой букмекера.

— Прекрасно, — откликнулась Элизабет. — Возьму лазанью.

— Очень правильный выбор, синьора, — сказал Лукка. Он любил вставать поближе к Элизабет — так, чтобы его огромный живот касался ее плеча. — Я вам еще и салатик принесу.

В том, как он произнес эти слова, присутствовал намек на то, что речь идет об особенном, предназначенном для Элизабет подарке, персонально приготовленном им — тайком, чтобы не возбудить зависть других клиентов, — из тоненьких ломтиков фенхеля и собранных по лесам и полям Италии грибов (которые только этим утром доставили самолетом из Пизы), сдобренном наилучшим оливковым маслом первого отжима и галантно не вставляемом в счет.

— Только, пожалуйста, поменьше лука, — попросила Элизабет.

— А я просто вина выпью, — сообщил, закуривая, Эрик.

— Мне тоже лазанью, — сказала Ирен.

Лукка враскачку удалился. Сзади видна была пурпурная складка плоти, свисавшая поверх его синих клетчатых брюк. Вернулся он с литром густой чернильного цвета жидкости и тремя бокалами, из которых наполнил только один.

Элизабет окинула взглядом ресторан, его посетителей — выбравшихся за покупками горожан, рабочих и даже туристов, забредших на север от магазинов Оксфорд-стрит.

Вот это и есть линии ее жизни, основные предметы ее забот. Книга заказов и салат Лукки; ожидание звонков Роберта и критические замечания Линдси и мамы. Забастовки и экономический кризис. Попытки воздерживаться от курения и при этом не набирать вес. Запланированный отпуск в компании с тремя-четырьмя знакомыми в домике, который они снимут в Испании; редкие уик-энды с Робертом — в Эльзасе, а то и в самом Брюсселе. Ее одежда, ее работа, ее квартира, какой-никакой порядок в которой поддерживает приходящая раз в неделю, пока она на работе, уборщица. Никаких сложностей с crèche[12], детскими садиками, просьбами матери о помощи — ничего из того, о чем готовы часами говорить ее замужние подруги; ожидающий скорого прихода зимы Лондон, завывание пересекающих парк машин и прогулки холодными воскресными утрами, которые завершаются жизнерадостными встречами в пабах Бэйсуотера, всякий раз продолжающимися на час дольше, чем следовало бы. И ощущение скрытой в ней иной, огромной жизни, волнующее, подкрепляемое картинами, которые она видела в музеях, и прочитанными книгами, конечно, — но в особенности картинами, — жизни, еще не осуществившейся, ждущей настоящего осознания.

Иногда она уезжала одна в глушь северной Англии, останавливалась в какой-нибудь деревушке, читала и бродила по окрестностям. Она не испытывала жалости к себе, потому что не видела в своей жизни ничего прискорбного; будничные заботы, наполнявшие ее, были Элизабет интересны. Для таких поездок она подыскивала по путеводителям частные дома, принимавшие постояльцев и кормившие их завтраками; маленькие пабы, — иногда ей случалось разговориться с их владельцами и посетителями, а иногда она просто посиживала у камина с книгой в руках.

Как-то раз в одной из деревень Дейлса в пабе у барной стойки с ней заговорил юноша лет девятнадцати, не больше. Она была тогда в очках для чтения и плотном крапчатом черно-белом свитере. У юноши были светлые волосы и неубедительная бородка. Он учился в университете, а в деревню забрался ради прогулок по окрестностям и чтения книг, необходимых для учебы. Вел он себя неловко, изъяснялся затертыми фразами, якобы ироничными и словно бы содержавшими отсылки к книгам и фильмам, знакомым им обоим. Казалось, он не способен произнести даже несколько слов, не намекнув на то, что цитирует кого-то. Впрочем, выпив не то две, а то и три пинты пива, он расслабился, рассказал о своих занятиях зоологией, о подружках, которые ждут его дома. Последнее подразумевало беспорядочные любовные связи. Элизабет понравилась восторженность юноши, бывшая, похоже, обычным его состоянием, — даже в том простеньком пабе на склоне йоркширского холма, способном предложить посетителям лишь «фирменный» бифштекс да пирог с почками.

И только после ужина, поднимаясь по узкой лестнице к своей комнате и услышав его шаги за спиной, Элизабет сообразила, что интерес юноши к ней одними разговорами не исчерпывается. И едва не прыснула, когда он неуклюже взял ее за руку у двери. Она чмокнула его в щеку и посоветовала вернуться к книгам. Впрочем, час спустя он постучал в ее дверь, и Элизабет впустила его. Уж больно холодно ей было.

Юношу переполняли благодарность и волнение, он оказался не способным сдержаться даже на минуту. В ранний час ледяного утра он повторил попытку. Элизабет, которой не хотелось пробуждаться от глубокого сна, насланного долгой прогулкой, отдалась ему без всякой охоты. Когда совсем рассвело, его словоохотливость исчезла без следа, он желал одного — покинуть ее комнату, и как можно скорее. Она ощутила легкую нежность к нему. И задумалась, какую роль приобретет этот случай в дальнейшей его жизни и личной мифологии.

Ей нравилась независимая жизнь, нравилось одиночество. Ела она что хотела, не заморачиваясь сложной готовкой, — жареную с грибами картошку, виноград, персики, супы, которые варила сама. Она наполняла бокал кубиками льда и дольками лимона, наливала в него, почти не оставляя места для тоника, джина и слушала, как лопается лед. У нее был запас пластиковых крышечек — наденешь такую на откупоренную бутылку вина, и его можно пить и на следующий день.