— Пидоры! — кричал Уберфюрер беспомощно. — Оставьте меня, злые пидоры! Звук отражался от огромного белого потолка, летел, как в опере. Закрывал пространство, вибрировал в груди…

— Слышите, какая здесь акустика? — сказал Водяник с восхищением. — Потрясающе! Они выстроили здесь целую акустическую систему! Видите вон те экраны? Думаю, здесь всё подобрано с расчетом на оперное пение. До мелочей рассчитана акустика помещения, поглощение звуков, да всё! Оказывается, это не совсем легенда — про станцию людей, поющих как ангелы. Иван посмотрел на профессора.

Нет, всё-таки из таких людей надо делать тюбинги. Износу им не будет.

Наконец их спустили в путевой туннель, провели по коллектору и затолкали в камеру под платформой станции. Дверь закрылась. Иван огляделся. Здесь были брошены на пол матрасы, с потолка свисала лампочка на шнуре. Белый отсвет таял на сетчатке глаза, Иван отвернулся.

В следующее мгновение в камеру ворвался шум и гомон.

Дверь открылась.

После короткой драки в открытый проём закинули Уберфюрера. Дверь закрылась. Молчание.

— Как ты? — спросил Иван, глядя на распростертого на полу скинхеда. Да на нём живого места нет…

— Даже бить не умеют, — с презрением произнес тот. — Одно слово: бабы.

— Хоть и бабы, но какие-то здоровенные они, ваши кастраты. — Убер, кряхтя поднялся, почесал затылок. — Тьфу, ты, — он сплюнул красным. — Почему, Проф?

— Очень просто, — сказал Водяник. — Вы в плену заблуждений.

— Ага, — Уберфюрер ухмыльнулся. — Я оттуда и не выходил.

— Итак, — сказал Проф. — При проведении операции в юном возрасте, у мальчиков происходит изменение гормонального баланса. Рост костей не подавляется тестостероном, как обычно у подростков, а наоборот — вследствие чего высокий рост, длинные руки, бледная гладкая кожа. То есть, всё это кастраты обычно получают в наследство от…

— Мясницкого ножа, точно, — закончил Уберфюрер.

— Вы будете меня и дальше перебивать?! — возмутился Водяник.

— Простите, Проф, — сказал Иван. — Он больше не будет.

— Кастраты — высокие сильные люди. Во времена Ренессанса существовал целый бизнес на кастрированных мальчиках. Они пели в церковных хорах, выступали в опере, вели жизнь избалованных вниманием публики звезд. По сведениям историков, в те времена кастрировалось до пяти тысяч мальчиков в год…

Уберфюрер выглядел потрясенным.

— Да трындец какой-то! Их самих надо бы.

— Единственные дошедшие до нас записи пения кастратов — это пластинка, записанная одним из последних знаменитых оперных кастратов — Алессандро Моресски. — Профессор хмыкнул. — Да уж.

— Вы её слышали? — спросил Иван.

— Да. Ощущения… странные, прямо скажу. А тут услышать вживую… — Водяник задумался.

Иван оглядел компанию. весёлого, прямо скажем, мало. Только вырвались из плена, как стоило расслабиться — и снова плен. Кузнецов сидел потерянный. Профессор задумчивый. Мандела невозмутимый. Уберфюрер злой, облизывал разбитую губу и хрустел костяшками.

— Как оно? — спросил его Иван.

— Здорово. Просто слов нет, — Уберфюрер передёрнул плечами. — Там нас ослепить собирались, а здесь что — кастрировать?

Приятная перспектива, однако.

— Лучше уж ослепить, — пробормотал Иван.

— Понимаю тебя, брат.

Время шло. Зачем их, чёрт возьми, взяли? Иван начал ходить из угла в угол камеры.

— Половая неопределенность, — сказал Уберфюрер вслух. — Ненавижу!

— Я тоже, — поддакнул вдруг Мандела.

Тяжёлый взгляд голубых глаз скинхеда медленно, словно входящий в плоть нож, пронзил негра. Уберфюрер повернул голову чуть в сторону, словно расширяя рану, чтобы пошла кровь… и выдернул взгляд. Закрыл глаза. Мандела пошатнулся.

— Правильно говоришь, — сказал Уберфюрер, сидя с закрытыми глазами.

— А выгляжу неправильно? — спросил Мандела с вызовом. — Ну, извини.

Убер поднял веки.

— Видишь, тебе даже не надо ничего объяснять, — сказал он. — Умничка!

— Иди ты знаешь куда, — сказал Мандела почти беззлобно. Иван встал между ними.

— А ну хватит! Задолбали уже. Мы сейчас в одинаковом положении находимся. И выбираться нам придётся вместе — хотите вы того или нет. Устроили тут детский сад, блин. А те, за стеной, слушают и радуются.

— Ну, понесло в демагогию, — поморщился Убер. Но выступать на время перестал. — Ты бы лучше его спросил, что он на Просвете забыл?

Иван посмотрел на негра. А ведь действительно…

— Да так, — уклончиво сказал Мандела. — Дела.

Иван внимательно оглядел посланца Техноложки и мысленно поставил галочку: выспросить того попозже. Что-то за этим крылось… интересное.

* * *

Через час Ивана забрали на допрос. Два высоченных кастрата — бедра у них были по-женски широкие, походка соответствующая — привели его в крошечную комнатку под платформой. Под потолком горела энергосберегающая лампочка; холодный белый свет ложился на лицо сидящего за столом — тоже кастрат, решил Иван, но такой… молодцеватый.

— Садитесь.

Иван сел. Стул под ним скрипнул.

— Это ваш паспорт? — спросил молодцеватый. Показал Ивану развёрнутый документ. Фотография там была сделана, ещё когда обладателю паспорта было лет семь-восемь. Плохого качества, затемненная.

По этой фотографии с тем же успехом можно было опознать и Убера и даже Манделу.

— Мой, — сказал Иван.

— Горелов Иван Сергеевич, правильно? — Молодцеватый смотрел с равнодушным, профессиональным интересом. Чем-то он напомнил Ивану Орлова — начальника СБ Адмиралтейской. Та ещё сволочь.

Кулаки сжались.

Что мне ты, подумал Иван. Я с Мемовым глаза в глаза общался. Иван расслабился и откинулся на стуле.

— Отвечайте на вопрос, пожалуйста, — сказал молодцеватый.

— Правильно.

— Что правильно?

— Что я — Горелов Иван Сергеевич. — Иван выпрямился. — Или вас что-то другое интересует? Ещё я увлекаюсь коллекционированием открыток с видами на Петропавловскую крепость.

— Не надо умничать, — заметил молодцеватый. — Это в ваших же интересах… Следующий вопрос: на какой станции вы родились?

Иван хмыкнул.

— Я родился до Катастрофы вообще-то. Чем вы хотите загнать меня в угол? Станционным штампом? Это было бы забавно.

— У вас штамп Площади Восстания, верно?

— И что? Я там оказался после Катастрофы, — соврал Иван. Впрочем, это написано в его фальшивом паспорте, а значит для Горелова Ивана Сергеевича это не совсем ложь. — Это преступление?