Фрагменты рассекреченной (с купюрами) официальной хронологии важнейших событий в американской программе водородной бомбы (Policy and Progress in the H-Bomb Program: A Chronology of Leading Events, Joint Committee on Atomic Energy, Jan 1, 1953). Патент Фукса фон Неймана от 28 мая 1946 года отмечен, его описание удалено. Справа — схема из доклада Фукса советской разведке 1948 года.

Историку науки, не имея допуска к секретным ядерным архивам, трудно принять участие в споре Бете и Теллера, было ли изобретение Теллера 1951 года случайным, непредсказуемым или же относительно небольшой модификацией предыдущих идей. Безопаснее всего принять, что истина лежит где-то посредине между их позициями. Чем ближе эта «золотая середина» к мнению Теллера, тем больше оснований назвать Клауса Фукса дедом сразу трех водородных бомб — американской, советской и британской, для которых он работал по штату и внештатно.

История науки свидетельствует, что рождение новой идеи нередко окружено густой пеленой и даже непосредственным участникам событий бывает трудно разделить происходившее на элементы — исходные импульсы, конкретные идеи, критические замечания. И вопросы приоритета, когда в обсуждениях участвует много незаурядных умов, зачастую не имеют простого однозначного ответа. По мнению Теллера, в свидетельстве о рождении водородной бомбы надо было бы написать «Работа многих людей» — так озаглавлена его статья 1955 года.[252]

Важно, однако, помнить, что американским физикам понадобилось пять лет, чтобы осознать потенциал идеи 1946 года, а советским — шесть лет, чтобы открыть эту идею заново. Уже отсюда можно понять резон Бете о необходимости дополнительного «гениального прозрения».

Разногласие двух выдающихся участников американской термоядерной истории помогает понять сходное разногласие в истории российской. Если Бете воспринял радиационную имплозию внезапным случайным открытием, то и впечатление Феоктистова от неожиданности Третьей идеи становится более понятным. И эти два впечатления, сформировавшиеся по разные стороны железного занавеса, подкрепляют друг друга и говорят о том, насколько новаторской была Третья идея.

Путь от ключевой физической идеи до инженерной конструкции требовал решить целую гроздь научно-технических задач. Советской команде на это понадобилось полтора года.

Не слишком ли быстро по сравнению с американской командой — более звездной, чем полосатой? Фактически, и в США это заняло не намного больше времени. Испытание Майк проведено через год и девять месяцев после рождения американского варианта Третьей идеи. Если бы в США раньше появилась Вторая идея и успело бы возникнуть производство лития-6, то Майк мог бы стать первой водородной бомбой, — за год с лишним до «Браво».

Но, самое главное, путь от Третьей идеи до инженерной конструкции в Лос-Арзамасе имел основания быть короче, чем в Лос-Аламосе.

Дело в том, что одним из ключевых элементов этой конструкции является свеча зажигания — проходящий по оси термоядерного цилиндра плутониевый стержень, который в результате атомного обжатия подает «искру» в виде внутреннего атомного взрыва и поджигает термоядерную реакцию по всей длине цилиндра.

Ничего похожего не было в американском Классическом супере, а в сердцевине Слойки исходно сидел атомный заряд. Надо было только сообразить, что сферическая Слойка под влиянием атомного обжатия с боков сама собой сжимается в цилиндр и что лучше этот цилиндр приготовить заранее.

Не менее важно было, что в результате расчетов и испытания Слойки советские физики приобрели опыт, который им помог в реализации Третьей идеи.

Поэтому, можно сказать, что для создания супербомбы американским физикам пришлось сделать один большой прыжок изобретательства, а российским — два меньших, с промежуточной «опорой» в Слойке.

В этих шагах важнейшим фактором успеха было сотрудничество Сахарова и Зельдовича на разных этапах — от быстрого признания Слойки до воплощения Третьей идеи. Различие стилей делало это сотрудничество особенно плодотворным. По свидетельству очевидца:

У этих двух выдающихся теоретиков были очень разные «способы мышления». Сахарова отличала изобретательность и глубокая проницательность, а Зельдовича — очень «проворное» мышление и высокая эрудиция. Эти ученые создали исключительно творческий климат; институт [Объект] осиротел после их ухода в конце 60-х годов.[253]

Другой очевидец вспоминает, как интересно было наблюдать за дискуссией этих внешне противоположных людей:

Один небольшого роста, в очках, быстрый в движениях, с четкой дикцией, другой — высокий, медлительный, немного картавящий. Но объединял их острый ум и громадная физическая интуиция. Взаимные вопросы стимулировали работу их мысли, они быстро схватывали суть процессов, мало кто успевал следить за ходом их рассуждений.[254]

За термоядерные шаги 1953-го и 1955 годов Сахаров и Зельдович получили по две звезды Героя Социалистического Труда.

Сахаров и сам не преуменьшал героичность того, что он сделал. Двадцать лет спустя, когда он получил приглашение приехать с докладом в США, жена спросила его, что ему было бы интереснее всего в Америке. Тогда научным воображением Сахарова уже владели космология и физика элементарных частиц, и совсем иначе он уже воспринимал государство, для которого создавал термоядерное оружие. Однако он ответил жене, что очень хотел бы сесть рядом с Уламом и сравнить пути, которыми они пришли к одному и тому же решению[255] (В 70-е годы, когда состоялся этот разговор, еще не было ясного представления о ролях Улама и Теллера в создании водородной бомбы.)

Восхищаясь талантом Сахарова, Зельдович «исключительно бережно», «трепетно» относился к нему и говорил: «Я — что, а вот Андрей!»[256] По другому свидетельству, Зельдович говорил: «Других физиков я могу понять и соизмерить. А Андрей Дмитриевич — это что-то иное, что-то особенное».[257]