Кроме 5-го пункта защиты требовало уголовное прошлое» Ландау — ведь из тюрьмы его выпустили, не сняв обвинений.

Свою спецработу Ландау ограничил вычислительной математикой, как будто специально, чтобы не увлечься. Но, по словам его сотрудника, занимался этим делом «так, как он занимался вообще наукой, т. е. с полной отдачей и очень серьезно», «то, что он делал, он мог делать только на очень высоком уровне».[265] А после смерти Сталина он при первой же возможности ушел из проекта.

Зельдович был достаточно близок к Ландау, чтобы знать о его отношении к спецработе. Зельдович считал Ландау своим учителем — по его рекомендации Зельдовича избрали в 1946 году в члены-корреспонденты Академии наук. В начале 50-х, однако, Ландау клеймил Зельдовича последними словами за то, что тот пытался втащить его глубже в спецработу вопреки его нежеланию.[266] Такой вот был его моральный уровень.

Случай Ландау, как сейчас ясно, исключителен. Но, пожалуй, еще более исключителен случай М.А. Леонтовича.

В 1951 году, когда работа Сахарова и Тамма открыла проблему управляемой термоядерной реакции, постановлением правительства Леонтовича — по рекомендации Тамма — назначили руководителем теоретических работ, а инициаторов (сосредоточенных на «неуправляемой» реакции) — постоянным и консультантами.

Вскоре после этого Леонтович обрушился на встреченного близкого ученика Тамма:

Послушайте, что вытворяет ваш Игорь Евгеньевич! Сам тонет в болоте и меня тащит туда же! Это, знаете, как когда на дне глухого пруда сидят утопленники — уже почти сгнившие, покрытые зелеными водорослями, страшные, и вдруг они видят, что кто-то новый барахтается наверху, тонет. И тогда они своими костлявыми руками манят его к себе и кричат: «К на-а-м, к на-а-м, сюда-а-а, сюда-а-а!»[267]

Это не для красного словца. Спустя тридцать лет, за несколько дней до смерти, к Леонтовичу былой страх вернулся в виде галлюцинации. Волнуясь, он прошептал тогда близкому человеку:

Я очень боюсь. Сейчас я совсем беспомощный, и ОНИ смогут заставить. Делать то, что ИМ нужно. Вот и Игорь Евгеньевич не гарантирует, что при повороте событии меня не будут пытаться привлечь и к ЭТОМУ.[268]

У Леонтовича не было за плечами тюремного урока, как у Ландау. И, в отличие от Ландау, физикой оборонного назначения — радарами — он уже занимался (и с энтузиазмом) в годы войны. Теперь ему предстояло работать в новой области настоящей физики. Однако Леонтович уже знал, что из этой настоящей физики ОНИ хотят извлечь оружие. И, главное, за шесть послевоенных лет о НИХ стало известно нечто новое, внушавшее Леонтовичу отвращение.

Уже после того как в ИХ болото в июне 1948 года попал Тамм, произошли знаменательные события: лысенковский погром в биологии, подготовка к аналогичному погрому в физике (чудом не состоявшемуся), государственная антисемитская кампания против «безродных космополитов». В ФИАНе начали вести учет национального состава сотрудников и «улучшать» пропорцию евреев.[269] Можно понять, как к этому относился Леонтович, если он отличал националиста от шовиниста тем, что для первого «свое г… хорошо пахнет», а для второго «только свое г… хорошо пахнет».[270]

Леонтовичу предстояло узнать, что в бериевском «глухом пруду» прелести позднего сталинизма действовали слабее, чем на берегу. Проблема управляемого термояда, для которой его взяли в проект, вскоре потеряла военное значение и спустя пять лет усилиями Курчатова была рассекречена. А о роли Леонтовича в развитии этого направления Сахаров сказал:

Лучшего руководителя теоретических работ найти было нельзя. Он мало верил в конечный успех, но делал максимум возможного для его приближения. Отношение его к сотрудникам было требовательным, отеческим и самоотверженным. Огромные успехи в теоретической физике плазмы без него были бы невозможны.

Это все же не отменяло горечь Леонтовича от «втаскивания в бериевское болото». Если он простил это Тамму, то потому, что слишком хорошо его знал и любил. И понимал, что Тамм верил в потенциал советского строя, но то был не конформизм к власть имущим, а скорее конформизм к социалистическим предрассудкам собственной юности. Сахарову «Леонтович с дружеской усмешкой говорил: в И.Е. [Тамме] жив, несмотря ни на что, член Исполкома Елизаветградского Совета».

Прекрасно владея ремеслом физика-теоретика, Тамм был и мечтателем в науке. Научная мечта рождала упорный исследовательский энтузиазм, которого хватало на многолетние поиски решения научной загадки, на поиски воплощения научной догадки. Так было в 30—40-е годы с загадкой сил, скрепляющих атомное ядро, и в 50—60-е — с догадкой о существовании минимальной длины в физике микромира. Обе многолетние эпопеи не привели к триумфам. Научное имя (и Нобелевскую премию) Тамму принесли менее окрыленные и быстрее достигнутые результаты. Но о стиле его личности больше говорят его вдохновенные неудачи.

Рядом с неосуществленными научными мечтами жила его пожизненная социалистическая мечта. Первые давали надежду понять подлинное устройство природы и — при этом — решить многие мучительные противоречия физической картины мира. Вторая вселяла надежду решить противоречия социальной жизни, которые юный Тамм принял близко к сердцу в предреволюционной царской России. После уроков большевистской революционности он ушел от политики в науку. Но в душе оставался меньшевиком-интернационалистом и всегда принадлежал к интернациональному меньшинству. Размышляя над законами природы, он в душе надеялся и на закономерность истории и думал, что происходившее в России — при всех ужасных жестокостях — поворачивает колесо истории вперед, к лучшему будущему.

Он не смотрел покорно на то, как это колесо давит людей. Во время террора — «как сумасшедший» — ручался за арестованного брата, уже пригвожденного в газетах, не отрекался от других, попавших под то же кровавое колесо. В 50-е годы защищал генетику от лысенковской «биологии» — вопреки линии партии.

Почему ему не хватило его жизненного опыта, чтобы, подобно Ландау, пересмотреть свое отношение к существу советской системы?

Прежде всего судьба не предоставила Тамму возможности с такой же лубянской убедительностью самолично увидеть тайную работу этой системы. Те, кто исчезли в тридцать седьмом, именно исчезли. За горизонтом, навсегда. Считанные единицы, которым удалось вернуться из-за этого горизонта, молчали из страха снова вернуться туда. Общественное молчание продолжалось до 1956 года, когда его громко нарушил Хрущев на XX съезде партии. До этого времени в понимании происходившего приходилось в большой степени полагаться на собственное воображение. Ну а в хрущевском «разоблачении культа личности Сталина» Тамм, как и очень многие, увидел «самоочищение социализма», признак его жизнеспособности.