Тогда и произошло волшебное событие: мне удалось наконец, совершенно случайно, встретить мою звёздочку, мою Асеньку. Я уже год разыскивал её (конечно, с перерывами на войну и плен), сносился с разными людьми и конторами – всё зря. Ведь, как потом выяснилось, по документам она была вовсе не Асей, а Прасковьей. Я уже отчаялся, думая, что она покинула Россию (мысль о том, что она вообще могла сгинуть бесследно, я тщательно гнал от себя), когда совершенно неожиданно встретил её посреди Екатеринодара! Она похудела, и тёмные глаза её ещё больше выделялись на прелестном исплаканном лице: она тоже разыскивала меня и получила из штаба Деникина ответ, что я погиб…

Мы целовались, стоя в луже посреди площади, не обращая внимания на осуждающе галдящих обывателей и задорно свистящих мальчишек. А потом были две сумасшедшие недели, где ночной жар смешался с дневным светом, а поцелуи не прекращались. Над Екатеринодаром зарядили дожди, и серая пелена скрывала нас милосердной кисеёй от бестолкового мира.

Наконец, нас разыскал её строгий отец – казачий полковник, и повёз в ближайший храм, венчаться. Напуганный появлением заросших, мрачных казаков (полковник только что вернулся из-под станицы Верейской, где его потрепали большевики), сухонький попик ронял требник и дрожащим голосом тянул службу, путаясь в словах: мы ничего этого не замечали, видя только глаза друг друга.

Когда мы выходили из деревянной церквушки, солнце вдруг пробилось сквозь грязные тучи, осветив стоящих шпалерами казаков – потных, пропахших порохом, звякающих потёртым в битвах железом…

Тесть поселил нас в уютном домишке на окраине города. Перед редкими посещениями деликатно посылал вперёд денщика; этот же смешливый паренёк приносил корзинами снедь, ведь выбираться на рынок нам было недосуг – мы любили друг друга.

Полковник настороженно относился к интеллигенции вообще и к офицерству в частности: у него была своя, казачья, правда, и своё представление о справедливом устройстве мира. Напыщенность и чистоплюйство аристократов доводило его до бешенства; он считал их всех бездельниками, погубившими «Расею» и отдавшими её в руки инородцев.

В особенный гнев его приводили исторические теории насчёт происхождения казаков:

– Вот ты науки превзошёл, Ляксандр, а скажи мне: какой-такой, растудыть, умник измыслил, что мы – сплошь из бехлых крестьян? Разве может рождённый в рабстве свободы хотеть, а? Разве ж мужик-лапотник сумеет с шашкою совладать? Им бы барам в ножки кланяться да терпеть. Нет, брат, быдло – оно и есть быдло, рабочий скот. Недаром жидовский Моисей своих людей сорок лет водил, пока последний среди них холоп не помер.

– А вы что насчёт своего происхождения думаете, папа?

– Да завсехда мы на этих землях жили, а холопства и бар не ведали. Пшеничку растили да сабелькой баловались. Зрю я, что и татарвы среди наших предков много было. Ещё дед мой по-татарски, как на родном языке, балакал.

Полковник хватил стакан самогону, крякнул и заключил:

– Казак – он и есть казак. Не раб, но воин.

* * *

– Уж и не знаю теперь, куда мне идти, – Антон говорил тихо, и сквозила в его словах безысходность, – только Святополку мне никак попадаться нельзя.

– Думаешь, велит убить? – спросил Дмитрий.

– Хуже. Гораздо хуже, – покачал головой паренёк, – есть такая беда, воевода, что страшнее смерти – себе изменить.

Ярилову юноша нравился всё больше – хоть и был невелик росточком и узок в кости, а чувствовалась в нём сила. Да и умом, и характером явно Бог пацана не обидел. Поддержал:

– Ты мне теперь, считай, как брат.

– Это почему, воевода? – удивился Антон.

– Ну, сам же говорил, что князь тебе – вместо отца. А меня перед смертью Тимофей сыном назвал и стол княжеский завещал. Теперь отец у нас с тобой общий. Стало быть, и мы с тобой братья.

Антон повёл себя странно: ахнул, прикрыл рот ладонью. Зажмурил глаза. Ярилов отметил, что ресницы у парня, что у красной девицы – неприлично длинные. За такие ресницы ровесники и побить могут, а уж задразнить – наверняка.

– Ну, чего испугался-то? Радоваться надо, коли у тебя брат появился. Сам же говорил, что сирота, а теперь у тебя защитник есть. Лучше посоветуй, чего нам делать теперь? Каких союзников искать, чтобы Святополка из Добриша выгнать? Или к булгарам за выручкой идти?

Антон покачал головой:

– Нет, воевода. Ни булгары, ни рязанцы нам не помощники. Только о своей выгоде пекутся. Даже и не знаю, как нам поступить. Я-то сам к сарашам шёл, думал отсидеться там, пока всё уляжется и перестанут разъезды Святополка по дорогам шариться. Да от отчаяния такое придумал: сараши – себе на уме, всякого не пускают. Могут и приютить, и в трясине утопить – как повезёт.

– Что за «сараши»?

– Народ такой. В болотах обитают издревле. Ещё у нас ни веры христовой не было, ни князей – а они уже тут жили. Их эта земля, на которой Добриш стоит. Свой язык, своя вера. С городом торгуют – привозят ягоды, мёд, рыбу. Железо в болоте добывают. Но чужаков не любят.

– Дань платили Тимофею? – понимающе кивнул Дмитрий.

– Нет. Отец… в смысле – князь, не стал их поборами облагать. Говорит: божьи люди, хоть и язычники поганые. Дети природы. Да и как их заставишь? Уйдут подальше в болота – и всё. Давай спать, воевода? Уже рассвет скоро. Утром подумаем, как дальше поступить.

* * *

Звеня браслетами, присела рядом Юлдуз. Погладила невесомыми пальцами, как паутинками. Наклонилась, щекоча локонами, обдавая горячим терпким ароматом. Коснулась легонько – будто ночной мотылёк на мгновение присел на потрескавшиеся губы. Дмитрий потянулся обнять, – отстранилась, покачала головой:

– Нельзя, любимый. Если поцелую – заскучаешь. Мучиться будешь, пока следом за мной не уйдёшь. Нельзя.

– Я очень тоскую по тебе, маленькая.

– Знаю, родной. Пришла отпустить тебя. Не надо по нам, ушедшим, тосковать. Нам от этого плохо, душа освободиться не может. Ты только хорошее вспоминай обо мне, радостное. Как мы сладко любились. А горевать – не надо. Прощай…

Слёзы капали – не тёплые и солёные, а холодные и прозрачные. Как роса с наклонившейся травы.

* * *

Холодная роса брызнула в лицо, разбудила. Дмитрий поднял голову: ветер донёс собачий лай, какие-то крики.

Побратимы ворочались, тёрли заспанные глаза.

– А где юноша? – удивился франк.

Лежанка Антона была пуста. Хорь выругался:

– Вот поганец! Пока мы спали – за нами врагов привёл. Ну, попадётся он мне, кишки выпущу и на шею намотаю, будет он собственное дерьмо жрать да нахваливать…

Бродник не успел изложить всю программу мести – с дерева неслышно спрыгнул Антон, насмешливо сказал: