Несколько раз мне, вне всякого сомнения, удалось услышать звук удаляющихся шагов; то была, или по крайней мере мне так казалось, одна и та же походка, достаточно быстрая, уверенная, но никоим образом не переходящая в бег. К задней двери нашего дома можно было приблизиться, не привлекая внимания; с шоссе ее соединяла выложенная цементными плитами подъездная дорожка. Однако путь вокруг дома был связан с определенными трудностями. Узкая, плохо вымощенная тропинка, проложенная с одной стороны, вечно то утопала в грязи, то исчезала под слоем скользких опавших листьев. С другой стороны путь преграждала решетчатая калитка, из тех, что часто встречаются в предместьях; открыть ее при всем желании было практически невозможно. Так или иначе попытка погони, скорее всего, была обречена на неудачу. Надо сказать, я еще не настолько обезумел, чтобы, едва войдя в дом, обрушивать на Урсулу град назойливых вопросов. Признаюсь, ни разу не слышал, чтобы шаги раздавались внутри дома; они всегда доносились либо из маленького садика перед домом, либо уже с дороги. Говоря откровенно, мне и прежде доводилось, сидя дома, слышать чьи-то шаги: мало ли кто и по какой надобности проходил мимо наших задних дверей. В том, что я слышал шаги, не было абсолютно ничего странного, за исключением того, что сами эти шаги были странными или казались мне таковыми.

Один раз, один-единственный раз я услышал голос, происхождение которого представляется мне необъяснимым. Произошло это зимним вечером, во время снегопада. Не помню, вернулся ли я в тот день рано или же в обычное время. Воспользовавшись тем, что снег заглушает шаги, я прокрался по тропе от ворот и, согнувшись в три погибели, приблизился к освещенным окнам гостиной, задернутым плотными шторами (Урсула была очень чувствительна к подобным деталям). Подобные трюки я проделывал нечасто. Во-первых, приблизиться к окну незамеченным можно было только в полной темноте. Во-вторых, из окна и сквозь стены дома доносилось тиканье многочисленных часов, и это меня ужасно раздражало. Как правило, Урсула ждала меня именно в этой гостиной, где имелся большой камин и стояли удобные мягкие диваны. Выждав несколько мгновений, я выпрямился и приложил ухо к ледяному стеклу. Возможно, в тот вечер я действовал под влиянием интуиции; возможно, у меня проявились способности к телепатии.

Так или иначе, я услышал голос, который во всех смыслах был странным. Вне всякого сомнения, голос этот принадлежал мужчине; вне всякого сомнения, этот мужчина был мне незнаком. В любом случае гости у нас бывали чрезвычайно редко. Ни я, ни Урсула не любили принимать гостей.

То был монотонный, довольно скрипучий голос. Он что-то произнес, затем последовало молчание, потом он произнес что-то еще. Полагаю, в тот период, который показался мне молчанием, говорила Урсула, а он ответил на ее реплику. Я отчаянно напрягал слух, но до меня не долетало ни звука, произнесенного Урсулой; из того, что говорил мужчина, я не мог разобрать ни слова. В этом нет ничего удивительного, догадался я: он говорит на иностранном языке. Что касается Урсулы, надо признать, она всегда говорила тихо (если я не ошибаюсь, Шекспир считал это в женщине большим достоинством); до сих пор у меня был весьма скудный опыт подслушивания, ибо я предавался этому занятию крайне редко.

Едва услыхав мужской голос, я связал его с быстрыми, уверенными шагами, которые слышал прежде. По моим представлениям, у человека с такой походкой должен быть именно такой голос. Связь между тем и другим напрашивалась сама собой; то было даже не предположение, а неколебимая уверенность. То обстоятельство, что мужчина, вероятно, говорил на иностранном языке, еще сильнее подогрело мою неприязнь к чужаку, посмевшему вторгнуться в мой дом.

Я наклонился еще ниже, словно опасаясь, что из гостиной меня смогут увидеть сквозь щель между шторами (хотя Урсула задергивала шторы так плотно, что никаких щелей не оставалось). Сердце мое так колотилось, что едва не выскакивало из груди. Было бы ужасно нелепо, случись у меня сейчас сердечный приступ, которым так подвержены мужчины! Мысль эта, придя мне в голову, ни в малой степени не успокоила захлестнувший меня вихрь ярости. Выпрямившись (мне казалось, я даже стал выше ростом), я постучал в стекло рубиновым кольцом; оно досталось мне от матери, и я всегда носил его на мизинце правой руки. Звук, полагаю, был так громок, что разнесся по всей улице. По крайней мере, я заявил о своем присутствии. Стоило мне постучать, с неба вновь повалили хлопья снега. Точнее сказать, то был снег с дождем.

Входная дверь, находившаяся слева от меня, распахнулась; Урсула, стоя на пороге, вглядывалась в слякотную темноту. Затем она, цокая высокими каблучками, сделала несколько шагов по скользкой дорожке. Ожидая моего возвращения, она каждый вечер принаряжалась; между нами словно существовал безмолвный уговор на этот счет.

– Дорогой! – воскликнула Урсула, увидев меня.

В серебристом луче света, льющемся из дверей, она походила на фею из рождественского представления.

– Дорогой, что случилось?

Урсула обняла меня за плечи и, хотя плечи мои запорошил мокрый снег, не стала убирать рук. До меня дошло: она пытается выгадать время, чтобы неведомый визитер мог скрыться. Но я не мог заставить себя вырваться из ее объятий и толкнуть ее в холодную белизну.

– С кем ты сейчас разговаривала? – хотел я грозно взреветь. Но напряжение, в котором я находился, сковало голос, и с губ сорвалось лишь смехотворное карканье.

– Глупый мальчик! – улыбнулась Урсула; она по-прежнему обнимала меня так крепко, что я мог освободиться, лишь оттолкнув ее с резкостью, которую мы оба сочли бы непростительной.

– Кто это был? – выдавил я из себя и закашлялся.

– Это кричала птица, – ответила Урсула, разжимая объятия. Я понимал, необходимо вырвать у нее признание в том, что она пытается скрыть. Не могу сказать, по какой причине она опустила руки; несомненно, ее гость к тому времени уже успел убраться из дома, но несомненно также, я вел себя так грубо, что у нее пропала всякая охота меня обнимать.

Все еще задыхаясь и кашляя самым смехотворным образом, я бросился в дом; в том, что я там увидел, не было ровным счетом ничего смехотворного. Холл и гостиная освещались довольно тускло (при столь слабом свете нельзя даже читать, отметил я про себя); однако в этом сумраке я сумел разглядеть птицу, которая, крича и размахивая крыльями, летала под потолком гостиной; несколько раз она с шумом ударялась об люстру.

Это было ужасающее зрелище, и я повел себя как полный идиот.

– Убери ее! Убери ее! – заорал я, закрывая руками глаза и отчаянно желая заткнуть уши.

Это длилось всего лишь несколько секунд. Потом вошла Урсула, повернула выключатель у дверей, и комнату залил яркий свет. На лице у Урсулы застыло слегка отстраненное выражение, словно у человека, предостережениям которого отказались внять, и ныне он вынужден наблюдать печальные последствия этого.

– Я же сказала, это кричала птица, – невозмутимо повторила она.

Но теперь, при ярком свете, я заметил вмятину на кресле, стоявшем неподалеку от дивана, на котором обычно устраивалась Урсула. Кто-то сидел здесь совсем недавно, так недавно, что вмятина еще не успела разгладиться.