– Какой соломке? Я что-то не понимаю.

– Подстелить, уважаемый, подстелить.

– Уразумел, Люциан Корнелиевич, уразумел. И благодарствую-с, сам бы не додумался.

Вот так-то! С робостью и на «вы».

– Но со Штейном и этим… вашим клевретом, прошу вас, держитесь по-старому, как ни в чем не бывало.

– Непременно-с, Люциан Корнелиевич, непременно-с.

Вот то-то же, холуйское отродье! И словоерс вспомнил. Однако, где же Эльза? Ей назначено на два, уже четверть четвертого.

Прождав еще около часа, Лисюцкий позвонил Штейну. Стенографистка, сказал Штейн, на месте. Большой был соблазн там ее и оставить, арестовав. И приказ на сей счет едва не слетел с языка.

– Арон, немедленно отправь ее на явку! Мы с такими вещами не шутим. Дай понять этой дуре!

Однако злость быстро сошла. Пока мерил шагами гостиную бывшей адвокатской квартиры, пока пытался взять себя в руки и обдумать новую ситуацию, рассеянный взгляд замер в приоткрытой двери. За нею – спальня. Порыв ветра из окна заиграл бахромой бархатного покрывала, и Люциана Корнелиевича ни с того ни с сего охватила такая тоска – хоть головой об асфальт! Как весело и бездумно еще год назад резвились они с Эльзой на этом бархате, эта стерва – великая мастерица в эротических играх. В каких институтах благородных девиц ее обучили?

Какое уж тут хладнокровие!

Как весенний лось, Лисюцкий заметался по квартире, ни о чем не помышляя, кроме как завалить непокорную Эльзу на широкую тахту в спальне, рвать с нее одежды, рвать и отметать, и тут уж он сам будет вести игру… О господи, Люциан Корнелиевич, очнитесь. Хоть и со спальней, а квартирка-то казенная, вы на службе пролетарскому отечеству и ждете встречи не с проституткой, а с агентом, которого недремлющий враг распропагандировал. Примите лучше рюмочку коньячку – вон в буфете представительский. И с лимончиком, с лимончиком.

Спокойный голос рассудка умерил прыть, Люциан Корнелиевич дрожащей рукой налил первую рюмочку, рукою потверже – вторую, за лимоном же потянулся после четвертой.

Он и не расслышал поворота ключа в замке. Эльза влетела в квартиру – злая фурия, в ней все – глаза, ноздри, тонкие и яркие губы – дышало гневом. А Люциан Корнелиевич был в том градусе подпития, когда душа как бы распадается на две половинки: верхнюю и нижнюю. Нижняя блаженствует, в ее глазах все сдвинуто с первоначальных очертаний, она свободна в чувствах и словах, а верхняя видит все и всех насквозь, контролирует ситуацию, придерживает чувства в узде и фокусирует расслабленное зрение в миг, когда требуется сосредоточиться, но изредка теряет управление и вновь собирает разбредающиеся в блаженстве силы.

– Что вам от меня надо? – Эльза не сочла нужным сдерживать злость и полное презрение к столь еще недавнему идеалу собственных грез и надежд. Она рвала связующую цепь раз и навсегда.

Лисюцкий, развалившись в кресле, рассматривал на просвет коньячную рюмочку, он ждал именно такого начала и демонстрировал полное равнодушие к ее вспышкам. Он даже не приподнялся с места.

– Мне? Решительно ничего. Если вы ко мне, можете быть свободны. Но!.. Смею заметить, уважаемая Эльза Альфредовна, вы пришли не ко мне, Люциану Корнелиевичу Лисюцкому, вы пришли на служебную квартиру для плановой встречи с уполномоченным Главного Политического Управления, каковым в данный момент являюсь я, Люциан Корнелиевич Лисюцкий. А мог быть Арон Моисеевич Штейн. Или Франц Людвигович Калнберзин. Или Валентин Степанович Егоршев – не все ли равно кто. Я в данном случае представляю учреждение, на которое вы работаете не первый год, и до сих пор мы были вами довольны.

– Теперь не будете.

– Вы, Эльза Альфредовна, недооцениваете своего положения. Вас, кажется, захлестнули эмоции. Я понимаю, история с этим сумасшедшим стилистом на вас так подействовала, но это же наша работа. И ваша – тоже.

– Расстреливать невинных?

– Ой-ой-ой! От кого слышу? А где ваша лучшая подруга Маришенька Неверова? Или Евгений Александрович Субботин – между прочим, в ту пору ваш близкий, интимный друг. Вы знаете, что с ними произошло после ваших показаний? Что ты мне целку строишь, шалава! Ты ж добрый десяток людей на расстрел отправила. И около сотни – по лагерям!

– А теперь не буду. Хватит!

– Хватит не хватит, а пока ты получаешь зарплату у нас, ты обязана не только стенографировать и печатать за своим Поленцевым, а докладывать мне обо всем и всех – о Поленцеве, о Чернышевском, о Фелицианове, даже о Штейне.

– Мне наплевать на вашу зарплату и на угрозы – тоже. Я не желаю – слышите? – не же-ла-ю доносить вам о людях, которых вы заперли на Пречистенском бульваре.

– Так мы и вас можем запереть.

– Запирайте!

– Но, голубушка, вам придется перенести целый ряд предварительных процедур – арест, допросы, допросы с пристрастием. У нас ведь не любят предателей, и с таковыми мы вольны обращаться со всей пролетарской жестокостью. Кстати, не факт, что вас поместят в такие условия. О Соловках, надеюсь, вы наслышаны.

– А я и Соловков не боюсь!

– Ах ты сука! – Тот, верхний, все контролирующий слой души исчез вместе с блаженством, Лисюцкий потерял голову. Разъяренный, он швырнул в угол недопитую рюмку, вскочил с кресла, бросился на Эльзу и получил удар под дых. Одолев боль, сумел-таки повалить отбивавшуюся жертву – гибкую, сильную, всю в острых ногтях и сжатых криках. Болевой прием – и сопротивление сломлено.

Акт свершился позорно быстро.

Дверь хлопнула, и дикая головная боль раздавила Лисюцкого. Вот и все, чего он добился.

* * *

Все следующее утро прошло в планах отмщения, а к вечеру Лисюцкий принял решение, никак с теми яростными планами не вяжущееся. Он под ничтожным, немало удивившим начальство поводом отпросился на три месяца в командировку по Красноярскому краю, а там сумел продлить ее еще на четыре. Подальше от гибнущего «Хладного Терека». Пусть какой-нибудь Калнберзин свернет на нем шею.

Увы, уйти от хлопот не удалось. Первая же новость по возвращении выбила из седла: Эльза беременна. Беременна – и черт с ней! А если родится сын? Да пусть даже и дочь?

О, тут есть над чем призадуматься.

Мир спасет не красота, а теснота. К этой формуле Фелицианова приволокли муки пересыльных тюрем, этапа и лагеря. Георгий Андреевич все ждал, когда иссякнут силы и добрый Бог отпустит его с миром в Царство Небесное. Бог был нетороплив, Он длил земные страдания и обещал новые.

Один мудрец в красноярской пересылке витийствовал:

– Наше спасение в русском бардаке. Чем хуже и грязнее тюрьма, чем меньше в ней порядка, тем легче найти укромный уголок и выжить. Если вохра полупьяная, значит, ее можно подкупить, обмануть, увернуться. Они тоже живые люди, им только под горячую руку не попадайся, да тут инстинкт подскажет. Но не приведи Господь попасть в лагерь или тюрьму, сияющие чистотой. Это – конец. Против тебя не люди, а хорошо отлаженная государственная машина, ей нет никакого до тебя дела: перемелет кости и выплюнет.