2

Пустыня ширится: горе тому, кто пустыни таит!

О! Торжественно!

Поистине торжественно!

Достойное начало!

По-африкански пышно!

Как и пристало льву

Или высоконравной обезьяне, —

Но чуждо вам, возлюбленные девы,

У чьих прелестных ног мне, европейцу,

Позволено сидеть. Селах.

Поистине, достойно удивленья,

Что я — вблизи пустыни

И в то же время от нее далек

И не опустошен:

Оазис-крошка,

Зевнув, открыл благоуханные уста

И я низринулся в сладчайшие пределы,

И вот, возлюбленные девы,

Я перед вами. Селах.

Благословенно чрево того кита,

Что гостя приютил! —

Понятен ли ученый мой намек?[18]

Хвала утробе, что была с невольным постояльцем

Радушна, как со мной оазис:

Но в чем себе позволю усомниться, —

Я сын Европы, а она —

Старух всех недоверчивей на свете.

Да исправит это Господь!

Аминь!

И вот я здесь,

Вокруг меня оазис;

Я словно финик —

Румяный, сладкий, сочный, золотистый,

Вожделеющий девичьих уст, алчущий укуса

Белоснежных, холодных и острых девичьих зубов:

Сердца всех пылких фиников

Томятся такой же страстью. Селах.

Итак, похожий — даже слишком —

На вышеназванные южные плоды,

Лежу я, окруженный роем

Игривых и назойливых жучков,

А также сумасбродной суетой

Нескромных, крошечных причуд и вожделений —

О кошки-девушки, Зулейка и Дуду —

Безмолвные и полные предчувствий,

Я вами окружен и осфинксован,

Когда одним бы словом

Мне выразить как можно больше чувства:

(Да простится мне этот грех против языка!)

Я с упоением вдыхаю райский воздух,

Прозрачный, свежий, в золотых прожилках,

Давно уже не посылал на землю месяц

Такого воздуха, —

Случайно ли, по прихоти, —

Как повествуют древние поэты?

Но я из рода скептиков и сомневаюсь в этом,

Я вышел из Европы, а она —

Старух всех недоверчивей на свете.

Да исправит это Господь!

Аминь!

Сижу я здесь, любезные подруги,

Без будущего, без воспоминаний,

Упиваюсь благоуханьем,

Втягиваю его раздутыми от жадности ноздрями,

Гляжу на пальму,

Что как танцовщица

Сгибает стройный стан,

Стоит заглядеться

И начинаешь подражать ее движениям!

Она похожа на танцовщицу, что долго —

О, как небезопасно долго! —

Стояла на одной ноге —

Быть может, о второй она забыла?

По крайней мере тщетно я искал

Бесценную другую половину,

В священной близости искал легчайших,

Покровов тканых и блестящих,

Тончайших, развевающихся юбок.

Увы, мои прелестные подруги,

Хотите верьте, хотите — нет:

Она утратила вторую ножку!

Ах, какая жалость!

Быть может, где-то блуждает она,

Безутешная, одинокая?

Быть может, ужасного чудовища страшится —

Льва с пышной желтой гривой?

Или уже обглодана, разгрызена на части?

О горе! Не иначе, как съедена она! Селах

О, не рыдайте, нежные сердца!

Сердца сладчайших фиников, не плачьте!

Сосцы, наполненные молоком!

Сосуда с благовониями!

Бедняжечка Дуду, утешься!

Зулейка, будь смелей!

Или уместней укрепиться сердечным средством —

Умащенной бальзамом притчей?

Торжественным наставленьем?

Поднимись, достоинство!

Достоинство добродетели! Достоинство Европы!

Раздуйтесь, мехи добродетели!

Не повыть ли,

Пореветь еще!

Исторгнуть рев высоконравный!

Высоконравным львом рычать

пред дочерьми пустыни!

О девы!

Для алчной страсти европейской

Рев добродетели всего милее!

Я, европеец, перед вами,

Я не могу иначе, помоги мне, Боже![19]

Аминь!

Пустыня ширится: горе тому, кто пустыни таит!

1

После песни странника — тени Заратустры пещера вдруг наполнилась шумом и смехом: и так как собравшиеся гости говорили все разом, и даже осел при таком воодушевлении не остался безмолвным, то Заратустрой овладели легкое отвращение к гостям своим и озорное настроение, хотя и радовался он веселью их. Ибо оно казалось ему признаком выздоровления. И вот выскользнул он потихоньку на свежий воздух и стал говорить со зверями своими.

«Куда подевалось теперь несчастье их? — спросил он, вздохнув с легкой досадой. — Похоже, что, побыв у меня, разучились они взывать о помощи!

— хотя, к сожалению, не разучились еще вообще кричать». И Заратустра заткнул себе уши, ибо к шумному ликованию высших людей каким-то странным образом примешивалось ослиное «И-А».

«Им весело, — продолжал он, — и кто знает, быть может, веселятся они за счет хозяина дома? И хотя они учились смеяться у меня, не моему смеху научились.

Хотя, что с того! Они уже немолоды и смеются, и выздоравливают по-своему; куда более худшее выносили уши мои и не возмущались.

День этот — победа: уже отступает, бежит мой старый, заклятый враг — Дух Тяжести! Как хорошо кончается день, начавшийся так тяжело и скверно!

И хочет он завершиться. Наступает вечер: он мчится по морю, лихой всадник! Как раскачивается он, блаженный, возвращаясь домой, на пурпурных седлах своих!

Небо смотрит так ясно, мир так глубок: о вы все, удивительные люди, пришедшие ко мне, еще стоит жить, если жить рядом со мной!».