Тот поколебался.

– Хорошо, – решившись, ответил Чертков. – Но только на минуту – не больше.

И едва он произнес эти слова, по лестнице спустилась усталая сестра милосердия – моя дорогая Аликс. Ее сопровождал солдат с винтовкой и примкнутым штыком. О, Господи, дай мне выдержать и это испытание!

Мы приблизились друг к другу, я сжал ее руки, не решаясь поцеловать их при посторонних. Они были холодны, словно мрамор. От ее белого платка с красным крестом, застегнутого впереди наглухо, и серого сестринского платья сильно пахло свежими лекарствами, больше всего йодом, но сквозь эти чужие запахи я явственно ощутил родной запах детских волос, запах моих – наших детей…

– Darling, – шепнула она. – Им уже лучше – слава Иисусу Христу! – добавила она громче уже по-русски. И вдруг улыбнулась: – Ты их не узнаешь! Я их сегодня вечером, то есть уже вчера вечером остригла – всех наголо!

– Наголо? Как солдат-новобранцев? – улыбнулся я.

– Как солдат? Нет! – засмеялась моя Аликс. – Как бильярдные шарики! Шары!.. Они все совсем лысые.

Я увидел краем глаза, как отвернулся поручик Чертков, а солдаты заулыбались, покашливая. Тот, кто сопровождал мою Аликс, отошел в сторону и поставил винтовку к ноге.

– И замечательно! Правильно сделала, – заявил я. – Быстрее поправятся. Значит, корь…

– Слава Господу нашему – не хуже… Алеша принес от Макарова, товарища своего. А тот – из кадетского корпуса.

– Ну что же, – произнес я. – Детские болезни… Вот Евгений Сергеевич говорил когда-то, что они неизбежны. Все должны ими переболеть. А что ты, родная моя? – спросил я по-английски.

– У меня все хорошо. Вот Евгений Сергеевич не даст мне неправду сказать. Он ни на шаг не отходит, – благодарно глянула она на доктора. Он подтверждающе кивнул. – А ты?.. Ох, нет, не рассказывай сейчас… Потом, все потом!

– Но у меня тоже все очень хорошо!.. – произнес я, но тут, словно удар оглоблей, раздался отвратительный голос поручика Черткова:

– Гражданин Романов! Свидание окончено. Извольте проследовать под арест в отведенное вам помещение!

Бедная Аликс побледнела. Ее тоже ошеломили дикие слова, которые никогда никто из нас не слышал: «гражданин Романов», «свидание», «арест»… Но она, к чести ее, немедленно овладела собой и вернула все свое достоинство: никто не должен видеть, что мы страдаем. Никому мы не имеем права доставлять такую радость – видеть наши страдания! И сухо отчеканила:

– Покорно благодарю вас, господин поручик! Благодарю от всего сердца и с надеждой буду ждать следующего свидания с моим супругом!

Так нас разлучили…»

Николай перечитал еще раз слова жены, почувствовал, что у него увлажнились глаза, обернулся и посмотрел на постель. Александра крепко спала. Блики темного пламени сквозь отверстия печной дверцы перебегали по ее высокому лбу, по прекрасным пепельным волосам, в которых он уже без труда мог различать седину. Сын часто и шумно дышал, чуть приоткрыв рот. Николай закрыл тетрадь, посидел еще несколько минут и взялся за валенки.

Но как только он их стащил, снова раздался стук в дверь – негромкий, но требовательный.

Николай в одних шерстяных носках тихо подошел к двери.

– Кто? – вполголоса коротко и недовольно спросил он, хотя дверь не запиралась и любой из охранников мог войти без спроса. Раз стучат, значит, кто-то из своих – не из «польско-большевистской» партии.

– Ваше величество!.. Это снова Кобылинский. Срочно! Разрешите?

Николай осторожно открыл дверь и полковник вошел.

– Что за тревожная ночь, – устало проговорил Николай.

– Не извольте сердиться, Ваше величество, – извиняющимся тоном произнес полковник.

– Я знаю, Евгений Степанович, что вы по пустякам меня беспокоить не будете, – сказал Николай. – Так что же?

– Здешняя чека получила срочную телеграмму из Екатеринбурга. Тамошнее чековское начальство собирается выслать сюда отряд под командованием некоего Семена Заславского. У него приказ: захватить вас и этапировать к себе. Одновременно возможно прибытие отряда из Омска под началом какого-то матроса Хохрякова.

– Сведения точные? – тихо спросил Николай.

Кобылинский ответил с некоторым сомнением в голосе:

– За абсолютную достоверность ручаться не могу. Но исходят они от человека, который мне лично хорошо известен. Он уже не раз осведомлял меня о различных обстоятельствах, но они были не так важны для того, чтобы я тревожил Ваше величество малозначащей информацией.

– В моем положении не бывает малозначащей информации, – заметил Николай. – Ваши действия?

– Я подчиняюсь непосредственно правительству России, – твердо ответил Кобылинский. – Меня сюда командировало правительство. И только оно, и никакой другой орган или организация, может мне приказывать.

Николай скептически хмыкнул.

– Но ведь того правительства уже нет, – возразил он. – Теперь же у них другое!

– С юридической точки зрения, теперь у нас у всех другое правительство, – не согласился Кобылинский. – И совершенно не имеет никакого значения тот факт, считаем ли мы совнарком законным органом власти или нет, нравится он нам или нет. Никакого другого правительства, которое имело бы реальную, а не только желаемую власть, опирающуюся на военную силу, в России не существует. И поэтому для меня совершенно неважна политическая суть теперешней центральной власти. Главное, имеет ли она достаточно силы, чтобы требовать от моего отряда подчинения.

Николай помолчал, обдумывая его слова.

– Разумеется, по логике и по здравому смыслу, в ваших рассуждениях полный резон, – согласился он. – Осталось только узнать, согласятся ли с ними в этой самой чеке. До Петрограда все-таки далековато…

– Поэтому я не исключаю, что нам придется вступить… в огневой контакт с каким-либо из этих отрядов, – заявил Кобылинский. – Возможно, и с обоими. Личный состав отряда охраны к боевым действиям готов. Я только что получил подтверждение тому.

– Неужели согласны? – с сомнением спросил Николай. – А что же по сему поводу считает этот… комитет нижних чинов? «Товарищ» Дзеньковский не будет возражать?

– Ваше величество, солдатский комитет… – начал Кобылинский.

Неожиданно широко распахнулась дверь, и вошел Дзеньковский. Злобы на его физиономии за прошедший час прибавилось вдвое. Увидев на столе незнакомую тетрадь, подозрительно прищурился и спросил:

– Цо то пан заарештованный контрреволюцию пише?

Николай ответил неприязненно:

– Мне лично пока не известно, что такое контрреволюция! А пишу я отчет о всем, что здесь происходит. Вашему начальству пригодится.

Дзеньковский молча вытаращился и долго, не мигая, смотрел своими круглыми желтыми глазами на Николая. Потом небрежно сказал: