Том впервые видел такого большого волка.

Черный, похожий на глыбу угля, которой вдруг вздумалось прогуляться по Чарч-стрит, волк крался к Тому. У зверя было что-то с пропорциями, но Том никак не мог взять в толк, что именно. Он раньше никогда не видел ни горилл, ни других крупных обезьян, и поэтому не имел возможности сравнить удивительную, не вполне волчью координацию движений хищника с чем-нибудь знакомым. А сравнивать волка с людьми – нет, матушка бы этого не одобрила.

– Брысь, – сказал Том.

Волк зарычал.

– Брысь, скотина!

Волк прыгнул.

Едва поджарое тело взвилось в воздух, Том нагнулся и подхватил из открытого ящика первое, что попалось ему под руку – фунтовую гранату на длинной ручке. Размахнувшись сплеча, как, бывало, в юности махал кувалдой, помогая в кузнице папаше Стоуну, он саданул что есть силы, метя волку по голове. Чугунный корпус пришелся мерзавцу пониже уха. Хруст показался Тому сладчайшей музыкой. Заиграй мистер Холмс сейчас на скрипке, и то бы он не доставил Тому столько удовольствия. Впрочем, радость оказалась краткой – мотнув башкой, волк зарычал и прыгнул снова.

На этот раз Том промахнулся. Туша зверя сбила его с ног, опрокинула навзничь. Граната вырвалась из пальцев, откатилась к ящикам. Смрадная пасть раскрылась над Томом, блестя клыками. В рычании волка пробивалось нечто членораздельное – смысл, от которого тряслись поджилки, а сердце замирало птахой в чужом кулаке. Тупые когти рванули грудь, оставляя кровавые полосы.

– Брысь! – повторил Том.

Приподнявшись навстречу ужасным клыкам, он мертвой хваткой вцепился волку в челюсти: правой – в нижнюю, левой – в верхнюю. Рычание превратилось в хрип. Том поднатужился. Руки грузчика, привычные к мешкам, бочкам и железнодорожным шпалам, превратились в адские механизмы, собранные из мышц, костей и сухожилий. Том тянул и тянул, не замечая, что волчья пасть становится похожей на змеиную – так широко, так противоестественно она распахнулась. Тело зверя билось в конвульсиях. Том стряхнул его с себя, в свою очередь навалился сверху, прижал к брусчатке, не прекращая тянуть что есть мочи.

Ему не хотелось думать, кто бьется под ним в агонии. Волк менялся, шерсть втягивалась в шкуру, шкура делалась кожей; сопротивление ослабевало, и Том пользовался этой милостью Господней, как мог. Что-то чмокнуло и закряхтело. Волк, больше не похожий ни на волка, ни на глыбу угля, ни даже на приличного мертвеца, достойного погребения на кладбище, вытянулся во всю длину, слабо мерцая в темноте белой кожей.

– Скотина, – буркнул Том.

И встал, держа в руке оторванную челюсть.

В случае чего, подумал молодой Рэдклиф, пригодится. Как дам кому-нибудь…

Патроны кончились.

Уронив бесполезный револьвер, доктор Ватсон следил, как пара шутов приближается к нему. Шуты были точной копией тех негодяев, которые покушались на малютку Дженни: мужчина и женщина в мантиях и чудны́х шляпах. Хорошо, сказал себе доктор, что Дженни здесь нет. И поправился: нет, плохо. Будь здесь Дженни, можно было бы рассчитывать на улыбку фортуны.

А так…

– Корифламус! – женщина взмахнула палочкой.

Паралич, оценил доктор. Частичный паралич, как после апоплексического удара. Отнялась правая половина тела – не до конца, но в достаточной мере, чтобы с трудом держаться на ногах. Левой рукой Ватсон взялся за сердце, плохо сознавая, зачем он это делает. Пальцы нащупали холодный эбонит. Покидая сад викария, доктор прихватил с собой палочку злодея, убитого скворечником. Сунул за пояс, желая изучить на досуге, и зря – досуга, похоже, больше не предвиделось, разве что в могиле.

Кончик палочки мерцал, как болотный огонек.

– Инсультус, – выдохнул Ватсон.

Он имел в виду свое состояние, а потому изумился, увидев, какой эффект произвела латынь. Болотный огонь превратился в разряд молнии. Треща, бело-синий зигзаг ринулся к женщине, тщетно пытавшейся избежать прямого контакта со взбесившимся электричеством.

– Абарга грумио! – истошно закричала она.

Миновав женщину, молния шарахнула по ее напарнику. Не издав и звука, тот рухнул ничком. Воняло паленой щетиной, тело человека содрогалось, словно в припадке падучей.

– Эпилептос, – вынес диагноз Ватсон. – Абсанс!

Греческий, равно как французский, тоже пришелся кстати. А может, сочетание языков только усилило плохо понятное действие. Эбонит ожил, налился теплотой. Мужчина, сраженный молнией, задергался сильнее. Из его палочки, шипя по-змеиному, вырвалась струя пара – и настигла женщину. Завопив, схватившись за лицо, наемная убийца кинулась прочь. Напарник, справившись с приступом, заковылял следом. На мостовой остались две шляпы, словно после карнавала. Паралич начал проходить; Ватсон чувствовал, как плечо, бок и бедро немилосердно колет тысячей серебряных иголочек. Борясь с онемением мышц, он ухватил первое, что подвернулось под правую руку, и швырнул вдогонку беглецам. Предмет оказался тяжелым, замахнуться доктор не сумел и бросил чертову штуковину, как девчонка, снизу вверх по пологой дуге.

Граната скрылась в тумане. Свободный конец шнура остался у доктора в кулаке. Как Ватсон ни старался, разжать пальцы ему не удалось. Руку дернуло, едва не вырвав из локтевого сустава. Спустя секунду громыхнул взрыв – глухой, смазанный, он донёсся будто из другого измерения, а может, из другой истории. Взрывная волна подхватила шляпы, завертела волчком и унесла бог знает куда.

– Больно? – спросила Дженни.

Морщась, она смотрела, как доктор растирает локоть.

– Больно, – кивнул Ватсон.

Это паралич, вновь подумал он, потому что язык онемел. Вместе с языком онемел и рассудок, угрожая безумием.

– Ты? – губы доктора тряслись. – Откуда?

– Из садика, – объяснила Дженни. – Пришла.

– Зачем?

– Домой хочу.

– И миссис Пристли тебя отпустила?!

– Она в обмороке.

– А преподобный Симпсон?

– Молится. Наверное. Ему не до меня.

Ватсон не стал интересоваться, чем занят викарий, если его молитва вызывает сомнения у маленькой девочки. Вместо этого, стараясь не показать свою слабость, доктор наклонился и взял Дженни на руки. Девочка была легкой-легкой, словно вырезанной из бумаги. Но главное, Дженни была вменяемой – обычным ребенком, а не пишущим механизмом.

– Вот и правильно, – сказал Холмс. – Несите ее сюда.

Ватсон оглянулся.

– Несите, – повторил Холмс. – Пока опять не началось.

Он стоял у чудесной кровати, рядом с Эдуардом Тернбуллом и мисс Фицгиббон. Сыщик помахивал охотничьим хлыстом, в рукоять которого, как знал Ватсон, был залит свинец. Древко хлыста испачкала кровь, черная в свете луны. Доктор не помнил, имел ли Холмс при себе хлыст с самого начала; не помнил, привез ли Холмс хлыст с собой в Молдон. Память двоилась, размывалась, как пейзаж, если любоваться им сквозь слезы.