– Например, вы?

Далматов пожал плечами. Он не отрицает… Он бывал на Гаити и делал из людей зомби? Нет, Саломея, это просто воображение у тебя разыгралось. Далматов, скорее, теоретик… хотелось бы так думать.

– Мне незачем. Но кто-то другой – мог бы. И получил бы легко внушаемую личность. Почти никакой магии, химия одна.

– И эта химия…

– Позволяла хорошеньким девочкам удачно выходить замуж. А потом отправляла их мужей на тот свет. И смерть их выглядела естественно, потому что и была естественной! Побочный эффект. Вы принимаете антибиотики – и «сажаете» печень. Принимаете колдовское зелье – и получаете инсульт. – Далматов подпер сцепленными в замок руками подбородок. – С Алиской это не сработало. Или он ошибся с дозой…

– Или что?

– Она чай травяной пила. Я туда кое-что добавил. Успокоительное.

Надо же, какой он добрый! Саломея покосилась на чайник, вспоминая, пила ли она что-нибудь в этом доме? Пила. Ела. И пора бы уже ко всему привыкнуть.

– Не хотел сорваться, по глупости, – признался Илья.

– Так сами бы и пили!

Муромцев определенно не одобряет подобных шуточек. И тоже на чайник глядит.

– Я и пил. Не помогало. А ей – вполне. Там не было ничего, что повредило бы здоровью. Зато у вас теперь – не убийство, а лишь покушение. И я – живой, что меня очень даже радует.

А вот Муромцев радостным вовсе не выглядел. Отложив недоеденный бутерброд – впрочем, недалеко, с явным намерением доесть его позже, – он произнес:

– За это и сесть можно!

– Чай – там. – Далматов указал на шкафчик. – Бери на экспертизу. Доказывай – в чем заключается вред, нанесенный пустырником организму подозреваемой? Только вряд ли твое начальство обрадуется подобным изысканиям.

– А гадалки тут при чем? – Саломея не желала ссоры, которая явно готова была вспыхнуть на пустом месте.

Далматов – это Далматов, у него собственные представления о правильности мироустройства.

Алиса – жива.

И она не убила… благодаря ли чаю, вопреки ли ему – это пусть Илья сам со своей совестью разбирается.

– Два варианта, – нехотя произнес Илья. – Первый – экспериментальный материал. На ком-то нужно было методику обкатывать.

– Почему гадалки? – Муромцев тоже оставил прежнюю тему. Она еще всплывет, но – не сейчас.

– Они, как правило, обладают способностью к внушению. И, следовательно, сами к нему устойчивы. Если сломать волю такого человека, то и с обыкновенным получится.

Аргумент, но не самый удачный. И Далматов понимает это.

– Или – затянувшаяся мистификация. Кто-то затеял игру с дальним прицелом. Но Алиса не убила Евдокию…

Молчание было не то чтобы тягостным, скорее уж задумчивым.

– И я – жив…

– Хотите это исправить? – Лоб Муромцева прорезали глубокие морщины, вероятно, свидетельствовавшие о тяжелом мыслительном процессе, протекавшем в его большой голове.

– Хочу, – ответил Далматов. – Я вот думаю, господа: а не устроить ли нам похороны?

И Саломея поняла, что эти двое окончательно свихнулись.

Пастух был пьян и потому благостен. Вино шумело в его крови виноградным прибоем, и ему хотелось плясать, смеяться или просто сделать что-то хорошее. И Бахус берег верного своего слугу, прокладывая для него путь меж семи скал. Вилась узкая тропинка по краю ущелья, плутала, прямо как ноги пастуха. И вывела его к старому кострищу.

Упал было пастух наземь, закрыл глаза, готовый отдать себя всего в объятия Морфея, но шум в ушах вдруг перестал быть таковым лишь в ушах. Услышал пастух чей-то плач.

Тонкий. Слабый.

Он открыл левый глаз, взмахнул рукой, отгоняя наваждение, но оно и не подумало исчезнуть. Плач зазвучал жалостливее. И пастух перевернулся на живот.

Ребенок, завернутый в грязную тряпку, сучил ножками, силясь высвободиться из пут.

– Чтоб тебя! – воскликнул пастух, раздумывая над тем, как ему поступить.

Ребенок замолчал, когда пастух взял его на руки.

Крепенький. И хорошенький. Светлые волосики, голубые глаза… но куда ему еще одного сына, когда и своих прокормить не получается? И оставить его тут тоже не по-людски…

– Кто ж тебя бросил здесь? – спросил пастух, и ответом докатился до него отголосок грома.

Не боги ли подбросили малыша? И не держит ли пастух в руках будущего великого героя? Или царя? Или и вовсе – юного Олимпийца?

– Эк же… – Пастух поскреб макушку. – И как оно теперь?

Так ничего и не придумав, забрал он младенца домой. Тот вел себя тихо, словно осознавая всю важность принятого пастухом решения.

– Царю отнеси, – велела ему жена, которой и со своими-то сыновьями не больно хотелось возиться. А тут еще и пришлый. Муженьку-то что, выпьет чуток – и пляшет, как безумный фавн, голоса чудесные в голове слышит. А ей – носи, рожай, расти…

Пастух лишь крякнул. Не смел он спорить с супругой, которая из года в год становилась все толще и сварливее. Да и то дело, царь пусть сам с подкидышем разбирается. Царь – умный!

И, выслушав сбивчивый рассказ пастуха, в котором появились рыдающая дриада, божественный свет и отблеск молнии в руке Громовержца, царь Полиба сказал:

– Отдай дитя моей жене. И пусть радуются люди: откликнулись боги на молитвы наши. Объявите, что сын появился у царя Полиба!

Назвали ребенка Эдипом – ножки у него оказались подвернутыми, оттого и опухали часто. И беспокоилась царица – а ну как останется Эдип хромым на всю жизнь? Но и тут сжалились над младенцем высшие силы – излечился царевич. Был он крепок и силен, рос быстро, радуя приемных родителей, которые уже и забыли, что сын им – неродной.

Годы летели, на годы меняясь. Весна, лето, осень – единый водоворот дней.

Шел однажды по дороге путник. Был он еще молод, но седина блестела в его волосах, как соль проступает на золоте, морем обласканном. Улыбался путник, а глаза оставались мертвыми, словно слепыми, видели они то, что сокрыто было от других. Остановился он у обочины и, разложив костерок, заиграл на кифаре. Печалью звенели струны. И плакала какая-то птица горестным голосом.

– Где ты, где ты… – звала она.

Не дозвалась. Смолкла песня, и путник протянул руки к костру. Ночь близилась, многоглазый Аргус выпустил на небо первые звезды.

– Играй! – Юноша, гибкий, как лоза, вдруг вынырнул из-за камней. – Играй, потому что понравилась мне твоя песня.