Молчание было ему ответом.

Шли годы.

Чужое счастье – как горький мед. Но зависть не мучила Аполлона. Он медленно оправлялся от своей странной болезни. Сделавшись молчаливым, Аполлон избегал людей – всех, кроме Эдипа. Тот же чувствовал к Аполлону странную приязнь, словно существовала между ними невидимая связь.

Эдип был хорошим царем.

А Иокаста – царицей.

Родился ребенок, названный Полиником… а затем и второй.

– Я счастлив, друг мой, – признался как-то Эдип Аполлону. – И мне хочется поделиться этим счастьем со всем миром! Пойдем на пир. Хватит тебе прятаться от людей.

– Ты счастлив, – Аполлон больше не играл, хотя порою тревожил струны инструмента, но мелодии рождались какие-то разорванные, одичавшие, – так береги свое счастье! Каждый день! Каждый вдох. Как знать, сколь долго ему длиться?

– Снова ты говоришь странные вещи. Порою они пугают меня.

– Что может испугать бесстрашного Эдипа?

Не ответил Эдип, потому что сам не мог бы выразить словами суть своего страха. Страх этот порою пробирался во дворец, просачиваясь мимо стражи, мимо слуг, мимо чутких псов. Страх касался затылка, и Эдип весь леденел, прерывался стук его сердца, и кровь остывала в жилах.

Но страх его отпускал, и снова Эдип становился собой.

– Пойдем, друг. Отчего сторонишься ты моей жены? И меня? И дома нашего? Неужели плохо тебе здесь живется? Или кто-то задел тебя дерзким словом? Радость у меня сегодня – сын родился. А ты прячешься, как будто задумал недоброе.

– Я завидую, – отвечал Аполлон. – Некогда здесь жила женщина.

– Красивая?

– Для меня она была прекраснее Елены Троянской, Европы, Данаи… да хоть бы и самой Афродиты! Тебе ли не знать, что красота живет в глазах смотрящего? И я готов был любоваться ею целую вечность. Она подарила бы мне сыновей. Или дочерей. И я бы, как ты, звал на пир любого, чтобы поделиться счастьем.

– Она умерла?

– Я убил ее. Слишком много правды… поэтому – не спрашивай, мой друг. Я не хочу причинить зло и тебе. А потому мне лучше молчать и держаться вдали от твоего счастья.

Честен был Аполлон. И за эту честность был Эдип ему благодарен.

Шли годы. Седины прибывало в волосах Иокасты, но и только. Не старела царица, грела ее любовь Эдипа. И он, любя ее, оставался молодым. Аполлон же, издали наблюдая за братом, говорил себе, что миновала гроза. Смилостивились боги. И, значит, надо молчать.

Даже когда правда выжигает сердце.

Уйти?

Не позволят ему. Да и не сумеет Аполлон покинуть чужой очаг. Хоть бы крохи тепла…

Чума прокралась в Фивы через дальние ворота. Старуха с клочковатыми волосами, с пеплом на одеждах, она коснулась морщинистой рукою пастушка, и тот умер. А следом – и отец его… сгорели братья. Ушли сестры. Хихикала старуха, бредя сквозь толпу, и ощущали люди холод прикосновенья ее руки.

Чума поселилась в Фивах.

Пылали костры. Рыдали плакальщицы. И жрецы приносили богам жертвы, умоляя их о снисхождении. Дым летел к небесам, застилая солнце. И Аполлон, отложив кифару, спустился в город. В сумке его нашлось место и редким травам, и дорогим маслам, которые привозили из страны Кемет, и черным камням, добытым из желчи, и многим иным предметам, которые используют лекари.

– Ты смел, мой друг, – сказал Эдип. – Все лекари бежали из Фив. Лишь ты остался. Не боишься, что болезнь заберет и тебя?

– Я буду рад, если она заберет меня. – Аполлон улыбался – впервые за долгие годы. И лицо его вдруг помолодело. Рабыня, которой случилось увидеть царя и его дальнего родича – а все во дворце полагали, будто Аполлон приходится родичем Эдипу, – поразилась удивительному их сходству.

– Я не боюсь чумы, друг. Она – мой враг. И с этим врагом я буду сражаться. Прежде сам я выпускал болезнь на волю, сейчас же я могу остановить ее.

Хихикнула старуха, стоявшая за спиной Аполлона, потянула было руку, но отпрянула. Вспыхнули огнем ее сморщенные пальцы. Закричала чума, но никто не слышал ее крика. Горел Аполлон ярким солнечным светом, от которого слезились ее бельмастые глаза.

Прочь! Бежать!

Остаться! В Фивах – множество людей. Всех он не спасет. Не остановит болезнь. Из дома в дом полетела чума, пробираясь в двери, трясла пепельными одеждами, седыми волосами. Кашляла над колодцами, отравляя воду.

Не спасешь людей, лекарь!

Аполлон шел по ее следу. Он умылся водой из колодца, и вода очистилась.

Он входил в дома, и сгорали оброненные старухой волосы, исчезал пепел, и сам воздух становился легче, очищаясь от чумной вони. Умирающие легко покидали эту землю, стоило лишь Аполлону коснуться измученного человека. А больные обретали прежние силы. И многие выздоравливали.

Полетела по городу слава: берегись, чума, Аполлон идет!

Беги. К воротам. И от ворот. По опустевшей дороге. Уводи с собою крыс. Казни рабов, хоть и не виновны они. Радуйтесь, Фивы, оставила вас болезнь!

И, покинув запертый дворец – боялся Эдип, что поразит болезнь любимую жену и детей, ею рожденных, – вышел царь на площадь. Обнял он Аполлона, которого люди славили, как славят героев.

– Может, теперь тьма покинет твое сердце? – спросил он.

– Не знаю.

Аполлон все еще не научился лгать. Он глядел на людей, но видел лишь одно лицо. И светлая тень за плечом его улыбалась.

– Скажи…

Аполлон не позволил Эдипу задать вопрос.

– Не спрашивай меня, – взмолился он. – Не спрашивай ни о чем! Ложь причиняет мне боль. А правда – причинит боль тебе. Оставь все, как оно есть.

И эту его просьбу исполнил Эдип.

– Что ж, жил ты гостем в моем доме. Теперь живи родичем. И навек забудь о скитаниях. Отныне здесь – твой дом.

Известие о чудесном излечении Фив несли на крыльях чайки. Слушали их быстрые корабли и пересказывали волнам. И с каждым пересказом становилась эта история все более удивительной. Уже не лекарь ходил из дома в дом, но молодой бог, прекрасный, как утро, облаченный в белые одежды. Золотую кифару держал он, извлекая из струн ее звуки неописуемой красоты. И музыка заставляла болезнь отступать.

Звали бога – Аполлон.

Уж не тот ли это Аполлон, что одарил пифию пророческим даром?

Не в его ли честь возвели в Дельфах храм?

Не ему ли шлют дары, прося правдивого ответа на свои вопросы?