Знаю, а как же. Приятно… Я раздулась от гордости вовсе не как Сфинкс, а скорее уж как поющая лягушка по весне. Оказывается, я уникальная и со мной по-настоящему интересно. Ох, если уж говорить честно или хотя бы думать, я не надеялась быть интересной. Я до сих пор боюсь, что он ищет во мне не собеседницу, не друга и не привязанность, а птицу.

– Значит, тебе не скучно со мной.

– Нет, – возмущенно замотал головой Шарль. – Просто я не понимаю… Красивая девушка в пятнадцать лет могла бы не гадать на судьбу. Она могла бы судьбу устраивать сама. Бэкки… неужели ты до сих пор мне не веришь? И не желаешь понимать то, о чем я твержу тебе самым нескромным образом?

Он снова вскочил и забегал по ковру. Получалось до странности бесшумно. Он двигается изумительно, как кот. Мягко, гибко и грациозно. Словно танцует. Или крадется… Скорее все же крадется. Скользнул за кресло, туда, где я не могу его видеть, и уже возник рядом, у самого плеча. Я вздрогнула от неожиданности, проклятые мурашки снова побежали по спине. Шарль склонился и бережно поцеловал мое запястье, мгновенно доведя меня до паралича. Я ничего не могла сделать, просто сидела и смотрела на его скользкие, глянцевые кудри, мягкие и упругие одновременно, падающие на лицо, щекочущие мою кожу. Он повернул голову, и синие глаза взглянули на меня в упор:

– Может быть, я именно тебя искал все десять лет?

Не знаю, куда делся мой паралич. Я вылетела из кресла пулей, метнулась по лестнице вниз, едва соображая, что на ней есть ступени. Парк – дверь замка – коридор – еще коридор – лестница – коридор – дверь.

Запор щелкнул. Я для надежности дернула ручку и села на ковер своей комнаты, тяжело, со всхлипом, дыша. Не могу я так. Слишком все сложно получается и чересчур просто. Не понимаю, как Лена рассмотрела отца сразу, едва живого. Не знаю, отчего он пришел в сознание и без колебаний решил, что она и есть его вторая половинка. А я дура. Я тупая и слепая. Шарль настолько ослепительный, что я, слепая, не вижу его за сиянием бархатно-глубоких глаз. Не могу узнать лицо за неподражаемым совершенством черт. И голоса не слышу – он тоже идеальный, в нем нет личности. Вот если бы маркиз охрип, простудился – я истерически рассмеялась, – а заодно окосел или вообще нашел на чердаке не спящий глубокой осенью осиный рой и растревожил его! Мысленно я представила опухшего, бугристо-багрового Шарля с неразличимо-мелкими щелочками вместо глаз. Н-да… Вот из-за таких, как я, и говорят, что любовь зла. Кое-как отдышавшись, я налила себе стакан воды, выпила, скинула туфли и забралась с ногами на кровать. Огромную. Весь наш закут в вагоне был чуть более этой чудовищной конструкции с дебелыми бронзовыми ангелочками ростом с Саню. Оба херувима нагло и сахарно лыбились возле изголовья и подглядывали за мной спящей. Сволочи. Соглядатаи.

За дверью возник шум шагов. Понятно кто тихонько постучался в дверь:

– Бэкки, я тебя чем-то обидел? Прости, я не…

– Я не слушаю.

– Но мы…

– Я не слушаю, не собираюсь ничего объяснять и вообще не выйду отсюда сегодня.

– О да… Но ужин?

– Сам хлебай эту приторную крем-мерзость.

– Хорошо. – Он обиженно вздохнул и добавил более резко: – Удаляюсь. Изволь капризничать, раз таков твой выбор.

Я уже приготовилась крикнуть в ответ: «А нечего было…» Только отвечать – значит начинать общение и открывать дверь. Нет уж. Я не готова сейчас общаться с ним лицом к лицу. Надо успокоиться. Первое истерическое раздражение схлынуло. Чувствовать себя глупой и невоспитанной девчонкой было противно, пришлось идти в соседнюю комнату и умываться холодной водой, освежая лицо и сгоняя румянец. А потом долго, до жжения в коже, мылить и тереть запястье. Чтобы затылок этого гада не мерещился. Чтобы в ушах не звучал этот голос, нечеловечески красивый и сладкий. Мне нравится суп из шампиньонов, но меня же от него и тошнит. Я по уши влюблена в Шарля, нет смысла себя обманывать. И я панически боюсь его. А еще мне стыдно, ведь Потапыч за мою безопасность заплатил немалые деньги, а я тут выпендриваюсь. Понять бы, с чего вдруг такая щедрость в отношении малознакомой ему Ренки – партнера по бильярду, и не более того?

Я ослабила корсет. Потом, ругаясь хорошо известными мне по жизни в поезде словами, – едва ли их знает Шарль, даже если подслушивает, – стащила гнусное платье с дорогущим кружевом ручной работы. Вместо него надела иное, совсем простенькое. Погрозила себе пальцем: ну что за забывчивость, а как же мой партнер по вальсу в солнечных лучах?! Шутки ради проверила: пушинка сидела на прежнем месте. Я пересадила ее на плечо нынешнего наряда и прошлась по ковру мимо книжных полок. Не знаю, как воспитывают девушек во Франконии, тем более теперь, когда они что ни вечер собираются и обсуждают вопросы равенства в кружках суфражисток. Но в полках моего шкафа стоят идеально ровными рядами исключительно и только любовные романы. На трех языках! Я фыркнула. Наугад открыла первый попавшийся и пробежала глазами текст.

«Я искал вас всю жизнь. Вы мой идеал. Как жаль, что я понял это столь поздно, что заставил вас страдать. Нет мне прощения!» – Он склонился, и губы их слились в страстном и долгом поцелуе».

Ядрена вошь! Ненавижу я этот замок, вали он… И гада слащавого, бес его в…

Воспитание в пансионе «Белая роза» и мамино отвращение к грязной ругани делали свое дело. Я уже успокоилась и в сознательном состоянии не могла договорить фразы до конца, хотя слова знала и соединять в связные предложения умела. Пришлось снова сесть на кровать, отдышаться… и ощутить тяжелый стыд перед Мари: за что я так гадко обозвала ее фирменный суп? Человек старается, готовит для меня, убирает со стола, моет посуду – немалая морока. Улыбается мне. А может, я ей противна со своими дикими обычаями и малопонятной неприветливой хмуростью?

Ужинать я не хочу. Но сказать об этом горничной я должна лично, это у воспитанных людей называется минимально необходимой вежливостью. Приняв решение, я встала – и удивленно замерла на месте. Пушинка вспорхнула с плеча, повисла перед самым носом, скорее даже возле переносицы. Она выглядела темной, словно ее накрыла тень моих волос, убранных, между прочим, в гладкую прическу. Я недоуменно дернула плечом и села на кровать. Пушинка опустилась, словно прикрепленная к переносице незримым стерженьком, стала чуть светлее. Странно.

Я прилегла, и она устроилась на подушке, светлая и спокойная. Интересно, а если изменить условия и переводить взгляд, не шевелясь? Левый ангел – светло. Правый – чуть темнее, но сносно. Книжный шкаф, стена, окно – светло. Стол, картина на стене, зеркало.

Стоп. При взгляде на зеркало пушинка потемнела резко и весьма существенно. В моей голове, небрежно забитой разнородными сведениями, можно найти странные мысли и обрывочные знания. Например, Алексей Бризов излагал мне по осени теорию магической оптики: он готовился к экзаменам и нуждался в критическом слушателе. Критическом – вот почему Тома на эту роль не годилась, она взирала на своего Лешеньку восторженно, снизу вверх, как на святого и несравненного. Суфражистки бы вымерли от эдакого добровольно-подчиненного отношения к мужчине… впрочем, не в них дело. Много они понимают в равенстве! Да по одному движению Томиной брови Леха сделает все, что угодно. Они же дополняют друг друга.