военные операции согласно их оборонной программе! А вы знаете, товарищи, — патетически вопрошал он, — что значит для страны, когда на ее территории сражаются чуждые народности? Полное опустошение и смерть вас тогда ожидают!

И если на митингах эта наглая демагогия особым успехом уже не пользовалась, то в практической политике результат был налицо.

Тогда, в июне, и разыгралась трагедия командующего Балтийским флотом. В отличие от Раскольникова, затопившего Черноморский флот, капитан Щастный отказался последовать его примеру, за что и был обвинен в измене. Не поверив, что директива исходила непосредственно от Троцкого, Щастный отправился в Москву, где был немедленно арестован и отдан под трибунал.

«Защитник Щастного присяжный поверенный В. А. Жданов, — писала газета «Знамя труда», — десять лет назад защищал революционера Галкина. Тогда смертную казнь заменили Галкину каторгой. Вчера они встретились снова… Жданов защищал Щастного. Галкин сидел в кресле члена верховного трибунала. Щастного трибунал приговорил к смертной казни».

Это была первая смертная казнь по приговору при большевиках. Первая ласточка смерти. До сих пор расстреливали только без суда, на месте преступления, под горячую руку…

Эсеры попытались собрать экстренное заседание ВЦИК, чтобы отменить приговор, но Яков Михайлович Свердлов воспротивился этому, и в шесть часов утра, не откладывая, латыши расстреляли командующего Балтфлотом во дворе Александровского училища.

О расстреле писали в газетах немало. Большевики наконец-то указали своим верным соратникам по Октябрьскому перевороту — матросам — их место. В Петрограде на такой расстрел, конечно, не решились бы. Но волнение казнь Щастного вызвала немалое… Миноносная дивизия вошла тогда в Неву и встала на якорь. Матросы разбрелись по заводам агитировать против большевиков. Ситуация в городе становилась критической, и вот тут-то и приспело 20 июня 1918 года, когда был убит Моисей Маркович Гольдштейн.

2

О Моисее Марковиче Гольдштейне известно немного. Работал он приказчиком в мануфактурном магазине в Лодзи, долгое время жил в Америке… В России появился, когда туда со всех уголков земного шара потянулось в 1917 году еврейство. Смутные слухи ходили о том, что Володарский как-то связан с аферами Парвуса, но кто из большевиков не был с ними связан?

Но это, пожалуй, и все, что известно о дореволюционном прошлом товарища Володарского.

В Петрограде Моисей Маркович сделал просто блистательную карьеру. Бывший портной, не растерявший и в дороге через океан своей филадельфийской франтоватости, прилизанный, в отутюженном костюме, сверкая золотом в зубах, он произвел неизгладимое впечатление на товарища Стасову, и та определила приглянувшегося ей молодого человека на хорошую должность. Скоро Володарский стал весьма значительным лицом в Петрограде, ведал всей здешней большевистской пропагандой.

Надо сказать, что со Стасовой Моисею Марковичу просто повезло. Судя по другим воспоминаниям, несмотря на свою приказчичью щеголеватость и золото в зубах, обычно он вызывал у окружающих не симпатию, а чувство омерзения.

Говорят, что помимо партийного прозвища Пулемет, полученного Володарским за умение произносить речи длиною в несколько часов, называли его партийцы между собою еще и «гадёнышем», но это уже не за ораторские способности, а за змеиную улыбочку, за редкостную, дивившую даже и товарищей-большевиков подлость характера.

При этом самовлюбленность Володарского превышала все представимые понятия. Петроградские газеты сообщали, например, о таком эпизоде из его деятельности. 28 мая на процессе против буржуазных газет он вдруг потребовал сделать перерыв.

— Зачем? — удивился председатель суда Зорин.

— Я должен сейчас сказать речь… — объяснил Моисей Маркович. — Необходимо вызвать стенографистку из Смольного…

Ну и, конечно, кроме говорливости, самовлюбленности и подловатости было в Володарском то особое состояние, когда человек вроде бы и сам понимает, что зарапортовался, но остановиться не может, да и не желает, и только еще стервознее лезет вперед, загоняя, как писал поэт, «клячу истории».

Как правило, отвратительное позерство совмещается в таких особах с трусливой наглостью и непроходимой глупостью. Видимо, так было и у Володарского. Упиваясь собственным красноречием, он зачастую выбалтывал то, о чем до поры положено было молчать.

Еще задолго до открытого разрыва с эсерами Моисей Маркович во всеуслышание ляпнул на заседании Петросовета, дескать, «борьба с оборонцами, меньшевиками и правыми эсерами будет вестись пока бюллетенями, а вслед за тем — пулями».

Разумеется, у нас нет оснований заподозрить Володарского в сознательном саботаже директивы «Всемирного Израильского Союза» о необходимости соблюдать осторожность. Нет… Просто Моисея Марковича подвел сам характер его профессии — оратора-пулеметчика, предполагавший основой своей какую-то особую, вдохновенную стервозность и не позволявший удерживаться в разумных рамках осторожности…

Промахи Володарского можно понять и объяснить, но его товарищи по большевистскому ремеслу явно не стремились к этому. К тому же в мае поползли слухи о том, что товарищ Парвус недоволен Моисеем Марковичем: то ли он смухлевал с причитающимися Парвусу суммами, то ли еще что, но товарищи по партии стали косовато посматривать на него.

Окончательно же погубил Моисея Марковича его характерец. В начале июня, когда Урицкий докладывал Зиновьеву о ходе расследования по делу «Каморры народной расправы», Григорий Евсеевич мягко пожурил его за медлительность.

Упрек был обоснованным. Уже вовсю разгорелась гражданская война, а с консолидацией петроградского еврейства дела шли туго, открытый процесс против погромщиков откладывался. Но — мыто знаем, с каким тяжелым материалом приходилось работать Урицкому в своей конторе! — Моисей Соломонович вспылил и вышел из кабинета Зиновьева. Присутствовавший тут же Моисей Маркович глубокомысленно заметил, что так все и должно быть…

— Почему? — удивился Григорий Евсеевич.

— А что от него требовать? — сказал Моисей Маркович. — Он же — меньшевик.

— Меньшевик?!

— Да… Я точно знаю, что раньше Урицкий состоял у меньшевиков.

Сцена, должно быть, была весьма трогательной. Володарскому, сменившему за год три партии, можно было бы сообразить, что для большевиков партийное прошлое вообще не имеет никакого значения, они жили — в этом и заключался большевистский стиль партийного руководства — настоящим.

Григорий Евсеевич мягко объяснил это Моисею Марковичу, но тот уже закусил удила, начал доказывать, что из-за меньшевистской нерешительности Урицкого и откладывается процесс над погромщиками, что не умеет тот взяться за дело решительно, по-большевистски.

Наверное, он и сам понимал, что полез не в ту степь, но — опять подвела профессиональная болезнь оратора-пулеметчика! — привычка не только говорить, но и мыслить штампами взяла верх, а остановиться, зарапортовавшись, Моисей Маркович не мог.

3

Разговор этот состоялся 6 июня, а 7-го Петр Юргенсон, служивший водителем в смольнинском гараже, двоюродный брат чекиста Юргенсона, того самого, который так прокололся на обыске у Луки Тимофеевича Злотникова, подошел к водителю «роллс-ройса», на котором обычно ездил Моисей Маркович, и спросил:

— Хочешь, Гуго, денег заработать?

В показаниях самого Гуго Юргена этот эпизод описан подробно и определенно: «На