Опрокидывая стул, пытаясь удержаться судорожными руками, падал навзничь пацан в мятом пиджачке, к нему метнулся другой, с забинтованными пальцами, схватил в охапку, не дал упасть. Между коек стоял парень, только что нанесший удар, еще был сжат кулак, еще не сошло остервенелое выражение с длинного лица. Свет коптилки падал на это лицо, и Речкалов узнал Федотова из мешковской бригады. Ну да, вот и юркий Толстиков, он тянет Федотова за руку и быстро говорит ему что-то. Мятый пиджачок молча вырывался, но забинтованные пальцы держали крепко, ну да, это Агеев, у него руки поморожены. Парень, получивший удар, ожесточенно рвался к Федотову, — теперь Речкалов узнал в нем Мешкова. На худеньком лице застыла гримаса, из рассеченной губы змеилась тонкая струйка крови.

— Тихо! — крикнул Речкалов, встав между ними. — А ну, успокоиться! Мешков, тебе говорю.

Мешков вскинул на мастера ошалелый взгляд, он бурно дышал, разорванная на груди рубаха обнажила выпирающие ключицы.

— Что вы меня держите? — выкрикнул он, и голос его прервался сдержанным рыданием.

Он перестал рваться, поник, его отпустили, и, отворачиваясь от всех, Толя Мешков побрел к своей койке. Повалился лицом к стене.

— Вода есть? — спросил Речкалов.

Никто не ответил, но он сам увидел ведро в углу на табурете. Зачерпнув кружкой, смочил носовой платок и подошел к Мешкову:

— Повернись. Лицо вытру.

Только слабо дернул плечом Мешков. Речкалов по вернул его к себе и прижал мокрый платок к губе и подбородку:

— Держи.

Снова захромал на середину комнаты, покосился на Федотова, уже залезшего под одеяло, спросил:

— Что случилось?

Мальчишки молчали, посматривали на Речкалова с удивлением: откуда свалился? Агеев сказал хмуро:

— Мы, Николай Ефимыч, сами разберемся.

Уходи, дескать. Ну уж нет. Речкалов сел на стул, вытянув больную ногу:

— Давай, Агеев. Говори.

— А чё говорить? — заорал вдруг Агеев, в монгольских его глазках вскипело ожесточение. — Чо тут говорить? — Выкинул руку в сторону Федотова: — На работу плюнул, на всех плюнул, четвертый день лежмя лежит, только харчиться в столовку ходит… Толя к нему и с одного борта зайдет, и с другого… Чё там говорить? Набить ему морду, гаду вшивому!

— Стой, — сказал Речкалов. — Без драки!

Но его голос утонул в мгновенном взрыве выкриков и движений. Надвинулись, разъяренные, Толстикова и кого-то еще отшвырнули в сторону, и уже сорвал Агеев одеяло с Федотова, а тот по-волчьи смотрел, прижавшись к спинке койки, в грязных кальсонах и рваном свитере. Еще миг — и началась бы расправа…

По койкам, чуть не по головам кинулся Речкалов, забыв о больной ноге. Встал перед Агеевым, раскинув руки:

— Назад!

— Вы в наши дела не лезьте, — исподлобья смотрел Агеев.

— Назад, говорю! — Речкалов стоял, как скала. — Самосуда не допущу. — добавил он твердо и скомандовал по-военному: — Разойдись! — И повернулся к Федотову: — Почему на работу не выходишь? — Тот молчал, натягивая на себя одеяло и какое-то тряпье. — Тебя спрашиваю, Федотов. Ну? Ты болен?

— Голодный я! — зло глянул Федотов. — Голодный!

— А мы что, сытые? Что ж, нам всем теперь по койкам и ждать, когда со жратвой станет лучше? А судоремонт как?

— А мне-то что! Сначала накормите, потом работать пойду.

— Во как! — не сразу нашелся Речкалов, что ответить. — Да блокада же, дурья твоя голова! Блокада, понимаешь ты это?

Но это слово, внезапно вошедшее в жизнь и для него исполненное грозного смысла, для Федотова, как видно, ничего не значило. Даже отвечать Федотов не стал. Сунул руку за пазуху, заскреб.

— Ну вот что, — сказал Речкалов, медленно роняя каждое слово. — Закон о прогулах знаешь? Не выйдешь на работу — пойдешь под суд.

— А ты не стращай! — выкрикнул Федотов. — Ну и пойду! В колонии по крайности кормят!

Колотилось в висках у Речкалова, гнев аж глаза застил, никогда раньше с ним, равновесно-спокойным, такого не было. Однако он заставил себя сдержаться.

— Учти, Федотов, я тебя предупредил. — И повернулся к мешковской койке. Койка пустовала. — Мешков где?

— Вышел, — буркнул Агеев, неуклюжими обмотанными пальцами сворачивая тоненькую цигарку.

— Куда вышел?

— Почем я знаю? Пока мы тут шумели, он смылся. Может, в гальюн.

Опять трать спички в черном холоде коридора. Плюнуть бы на этих пацанов. Пусть, и верно, сами в своих говенных делах разбираются, а если что не так — есть законы, пусть по закону все и будет. Что он им дядька? Его, Речкалова, дело — работой руководить, а не разнимать драки. Плюнуть и, пока не наступил комендантский час, пойти домой. Дома есть кусок доски — протопить матушку-времянку и завалиться спать в тепле…

Он шел на острый запах карболки и, дойдя до уборной, окликнул Мешкова. Тот не ответил — не было его тут. Целых две спички извел Речкалов на поиски.

— Толя! — крикнул он.

Опять нет ответа. А ну их ко всем чертям. Припадая на ногу, пошел к лестничной площадке. Есть законы, пусть по закону и будет. Надвинул шапку до бровей, взялся за тесемки завязать уши — и тут услышал всхлип.

— Толя, ты?

Молчание. Речкалов зажег спичку и увидел маленькую фигурку, сидящую на верхней ступеньке лестницы, у перил, — голова опущена к согнутым коленям, глубокой тенью прочерчена ложбинка на узком затылке.

— Почему не отвечаешь?

Мешков поднял голову, в гаснувшем свете успел Речкалов заметить, что лицо у него мокрое от слез. Сердитые слова застряли у Речкалова в горле. Он опустился на холодную ступеньку рядом с Мешковым, обнял его за плечи, как брата. Плечи были костлявые, они вздрогнули под рукой Речкалова.

Ночевать ему пришлось остаться в общежитии: поздно уж было тащиться домой, и нога очень болела. Лег на свободную койку. Мешков свою подушку хотел ему отдать, но Речкалов отказался. Один конец жидкого матраца подвернул валиком под голову, ботинки снял, укрылся пальто. Ладно, сойдет.

Не спится только.

Ну что ему до этих пацанов неприкаянных? С самим бы собой управиться, не свалиться, как Чернышев, у порога квартиры. Им, пацанам, конечно, труднее, чем взрослому человеку: они ведь еще растут в свои шестнадцать-семнадцать, им жиры нужны для питания. Положим, в ихние годы ему, Речкалову, тоже не сытно жилось, приварками не избалован. Странно, как жизнь складывается — вроде бы сама собой. Собирался ее прожить в лесу, обучался лесному хозяйству — а оказался на море. Пустил, можно сказать, всю жизнь по железу… Полагаешь себе одно, а выходит по-другому, и ты только поспевай привыкать к новым местам и новым людям, которые появляются рядом с тобой из своих жизней.

— Ну и дурак будешь, — донеслось из коечного ряда напротив. — Думаешь, в колонии сладко кормят? У меня брательник сидел, так он знаешь, что говорил?..