Сколько написано книг, сколько сложено песен, сколько великой музыки — об этом, о самом главном, самом прекрасном, от чего загорается кровь… Ну, пусть стократно усилено, вознесено трубадурами до небес, пусть не рыцарское поклонение даме — но и не так же просто: вот тебе первое, вот второе, а теперь — сама должна понимать… Не по-человечески это… Да нет, не может быть, чтобы эта девушка с чистым лицом… с ликом мадонны… не животное ведь она… Но я же ничего о ней не знаю… ничего о них не знаю. Слюсарь знает женщин, и он уверен, что все они одинаковы, он не сомневается, что эта Надя живет с командиром…

Да мне-то какое дело?! Пусть живет, с кем хочет, а у меня своих дел полно…

Так он прикрикнул на себя — но мыслям не очень-то прикажешь, и бесстыдные мысли рисуют ему картины о тех двоих, наполняя его непонятной тревогой, мучительной ревностью…

Проводив Надю до сходни, возвращается Козырев:

— Еще не обедали, механик? Так садитесь. — И, пройдя к своему месту: — Прошу меня не ждать, если задерживаюсь. Вот как штурман.

Он наливает себе супу и протягивает разливную ложку Иноземцеву.

— Я второго жду, — с вызовом заявляет Слюсарь.

— Принеси, Помилуйко, — говорит Козырев.

— Товарищ, командир, — наклоняется к нему вестовой, — вы больше налейте, супу хватит…

— Мне больше не надо. Неси второе, да поживей.

Слюсарь продолжает прерванный разговор с Анастасьевым:

— Так вот, Иван Никитич, не слушай ты ее. Женщины всегда такое брякнут, что уши вянут. Это жена Иван Никитича, — поясняет он Козыреву, — велит ему поменьше пить воды. А я говорю — наоборот, больше надо пить. Ведро воды, если хочешь знать, заменяет по калорийности одно яйцо.

— Ну уж, скажете, — усомнился Анастасьев.

— Не я — наука утверждает. Хватишь утром два ведра воды — вот тебе и яичница. Она у тебя толстая?

— Жена? Ну, в теле. Была. Конечное дело, теперь худая.

— Вот этого не допускай, — наставительно говорит штурман, и трудно понять, дурачится он или всерьез озабочен. — Нельзя женщине худеть, от этого сильно портится характер, ты это учти. Пусть больше пьет кипятку.

— А что в нем толку?

— Опять-таки наука установила правильный факт: от нагревания тела расширяются. — Штурман накладывает себе в тарелку пшенной каши из бачка, принесенного вестовым. — Вон механик, — кивает он на Иноземцева, — гляди, как отощал. А почему? Мало пьет горячей воды. Потому и сник. Сидит, будто у него ложку из рук выбивают.

— Хватит травить, — с досадой говорит Иноземцев.

— Нельзя человеку худеть, особенно женщине, — не унимается Слюсарь. — Женщина непременно должна быть толстой, иначе нет в ней проку.

— Товарищ командир, — наклоняется вестовой к уху Козырева. — Вы бы каши побольше себе положили… нельзя ж так…

— Мне достаточно. — Командир насмешливо посмотрел на Слюсаря. — Прекрасные даете советы, штурман. — Залпом выпивает компот и поднимается.

Иноземцев тоже встает.

— Андрей Константинович, отпустите меня на три дня в Питер, — говорит он.

— Какие могут быть частные поездки сейчас? Сожалею, но отпустить не могу.

Козырев выходит из кают-компании.

— Такие дела, механикус. — Штурман хлопает Иноземцева по плечу. — Зачем тебе в Питер? У нас в Кронштадте тоже интересно.

В машинном отделении «Гюйса» мотористы готовят к пробному пуску левый дизель. Фарафонов делает знак Тюрикову: пускай! Степан-левый с силой крутанул маховик. Разбуженным медведем взревел дизель. И пошел, и пошел стучать. Некоторое время все слушают этот стук, словно музыку.

— Компрессия есть, клапана работают нормально, — говорит Фарафонов, выслушав, как врач больного, все цилиндры, один за другим. — Через часок дадим нагрузку, так, товарищ лейтенант?

— Нет. — Иноземцев смотрит на манометр. — Два часа холостого хода, потом четверть нагрузки. И каждый час увеличивать еще на четверть.

Тяжело бухая ботинками по трапу, в машину спускается Бурмистров.

— Ну-ка, чайка! — выкрикивает он. — Отвечай-ка! Др-руг ты или н-нет… А-а, пустили дизель? М-молодцы! Молодец, Зайчик! — обхватывает он за плечи Зайченкова. — Тр-рудовой герой!

— Тихо ты! — Тот отдирает от себя руки Бурмистрова. — Уйди скорей, лейтенант здесь…

Но уже услышал Иноземцев сквозь стук дизеля пьяные возгласы.

— Подойдите сюда, Бурмистров, — говорит он. — Хорош, нечего сказать.

— Извиняюсь, — криво улыбается тот, застеснявшись. — Я, товарищ лейтенант, вас ув-важаю…

— Где ты надрался? — хмуро спрашивает Фарафонов.

— Ну вот! Сразу слова! — обижается Бурмистров. — Вот товарищ лейтенант так не скажет. Он ув-важение к ли… личному составу имеет. Он к нам на в-вы!.. Товарищ лейтенант! — выкрикивает он, вдруг просияв. — Говорите мне «ты». От души пр-рошу!

— Идите проспитесь, — отворачивается Иноземцев. — Потом поговорим.

— Есть! Есть! — с готовностью отвечает Бурмистров и, нетвердо ступая, направляется к трапу. — Есть!

Еще сохраняя на лице радостную улыбку, появляется Бурмистров на верхней палубе.

— Наше вам с кисточкой! — приветствует он Кобыльского, занятого на юте своими боцманскими делами. — Давай, боцман, поменяемся: я тебе табак, ты мне компот…

Кобыльский, уставясь на него, свистнул удивленно.

— Потому как, — объясняет Бурмистров, — без компоту душа горит.

— Вижу, вижу, — прищурился боцман. — Где это ты привел себя в состояние?

— Я знаю где! — взволновался вдруг Бидратый, стоящий тут же вахтенным у трапа. — Он давно подбирался! Эх, товарищ боцман, подмените, а? На одну минутку!

— Ми-шенька! — раскрыв объятия, шагнул к нему Бурмистров. — Желанный мой, с-сундучок ты мой…

— Уйди, брандахлыст! — оттолкнул Бидратый его руки. — Минуту постойте у трапа, товарищ боцман! Я рундук только посмотрю!

— Дуй быстрее.

Бидратый кидается к люку кубрика. А из машинного люка поднимаются Иноземцев и Фарафонов.

— Бурмистров, я же сказал вам — лечь и проспаться!

Не отвечает Бурмистров командиру БЧ. Бесшабашная радость вдруг слетела с него. Весь он как-то нахохлился, глядя на идущую по стенке Надю. Громко сказал, когда она ступила на сходню:

— Опять эта лахудра пришла. Наше вам с кисто…

— Заткнись! — свирепо зашипел Кобыльский.

Надя замерла на сходне. Растерянно повела взглядом по необычному многолюдью на палубе тральщика. Повернулась, побежала прочь.

— Немедленно в кубрик, Бурмистров! — взревел Иноземцев.

Тот воззрился, хлопая глазами и будто не узнавая механика.