– Ты в каком ресторане работаешь? – спросил я.

– В «Днепре».

– А почему обедать сюда ходишь?

– Здесь триста грамм мои, а там – местком, партбюро… Понял? Вижу, ты торопишься. Иди, я за твою окрошку заплачу…

Из этих воспоминаний вывел меня голос: «Граждане пассажиры, кто на рейс “Москва – Алма-Ата”, прошу в “рафик”!»

Наспех глотнув последнюю порцию сигаретного дыма, я заторопился к выходу. Портсигар и зажигалку нацелился бросить в урну и вдруг опомнился: зачем же так бездарно выкидывать приличные вещи? Оставлю-ка я их в машине, авось кому-нибудь пригодятся…

В микроавтобус «рафик» я вошел первым и сразу положил атрибуты курильщика на заднее сиденье – так они были всем видны. Только я уселся впереди, как в машину важно внес свое тело красавец с депутатским значком. Еще на ступеньках он на мгновение застыл – его зрачки, казалось, остекленели. Он завороженно двинулся к заднему сиденью… Мне в оконном стекле было видно, как депутат сел прямо на «атрибуты». Машина тронулась на летное поле… В салоне был полусвет, и депутат-красавец ловко вытащил из-под задницы золоченые предметы и торопливо сунул в карман… В самолете мы оказались рядом – в первом ряду кресел. Я не мог оторвать взгляда от пирамидки, что оттопыривала карман его штанов, сшитых в элитарном закрытом правительственном ателье.

Во мне разыгралось любопытство: что чувствует сейчас этот вальяжный на вид, самовлюбленный по своей сути человек? Неужто ничто внутри не теребит его? Казалось бы, чего проще было: ну, увидел ты всю эту «позолоту», так скажи водителю или сопровождающей: «Здесь кто-то забыл свои вещи!» Нет, не сказал, а как сорока бросился на блестящее… А ведь он не просто депутат, а, судя по всему, важная государственная персона. За его плечами наверняка институт, Высшая партийная школа или Академия общественных наук…

Сколько раз, бывало, приходилось мне обращаться к таким вот высоким чинам с просьбами помочь поставить телефон инвалиду, устроить старуху в дом престарелых, отремонтировать вдове жилье-развалюху… и всегда думал, что обращаюсь к совестливому человеку. А если попадется вот такой?.. Утешало одно – что, к счастью, таких меньше. Но сыграй я похожего персонажа, как тут же бы прилепили ярлычок: «очернитель действительности», «дегтем по жизни»…

Самолет приземлился. Стюардесса попридержала пассажиров – первым пригласила на выход депутата. За ним пошел я. У трапа – «Волги» и челядь… А он этак небрежно пожал двум-трем встречавшим его руки – и кортеж в сопровождении машины с «мигалкой» укатил.

Что ж, я так и думал: он – больше чем обыкновенный депутат. Вон сколько шику! А вот та киевская официантка по положению, конечно, ниже, чем депутат, зато совести у нее больше…

Жаль, что тогда, в Киеве, я торопился на съемку. А ведь была такая возможность покалякать о жизни с добрым, открытым, бесхитростным человеком…

Разные люди встречались мне, разные типы, разные характеры. И все они были мне интересны. Следуя совету М. А. Шолохова, я «сгребал» свои впечатления от этих встреч в мою актерскую «копилку»… Далеко от Дона до Алтая, но и там, в сибирской глубинке, повстречался мне человек, чем-то напомнивший знаменитого шолоховского типа. И назвал я того сибирского деда «алтайский Щукарь»…

В начале января 1973 года вызвал меня к себе Филипп Тимофеевич Ермаш:

– Пришло письмо от первого секретаря крайкома Георгиевского с просьбой командировать для встреч с хлеборобами Алтая артистов Мордюкову и Матвеева.

– Я четыре года не отдыхал, – робко попытался я отвертеться.

– Ты пойми: алтайцы дали невиданный урожай. У них побывал сам Леонид Ильич…

Аргумент – удар «под дыхало».

– У меня только в феврале намечается просвет в работе… Надеюсь хоть выспаться, – ныл я.

– Вот в феврале и поедешь! Надо, Женя!

И так всю жизнь – надо!

Алтайские морозы всегда колючие, а тут, как на грех, выдались особенно трескучими. Узнал я это не по метеосводкам, а по тому, как немели щеки и нос краснел.

Первая творческая встреча была назначена недалеко от Барнаула, в районном доме культуры в 17–00. На розвальнях, запряженных парой выездных рысаков, въехали в город. Да в город ли? По всему видно, что село, правда, большое, со старыми деревянными избами. Зато на центральной площади красовались новые здания из стекла и бетона: райком. Дом быта, школа (в селе их было две – десятилетка и семилетка), магазины «Книги», «Промтовары» и ресторан.

Секретарь райкома, Анатолий Петрович, сорокалетний мужчина, сам из местных, агроном, за плечами которого сельскохозяйственная академия имени Тимирязева, улыбчивым ртом выдыхая густой морозный пар, подбадривал возницу:

– Давай, давай, дядя Митяй, порезвей, а то гостю может показаться, что везем его не на лошадях, а на ишаках каких-нибудь!

– Наших жеребцов в цирке казать можно! Сам Никулин гарцевал бы на таких! – сердито ответил Митяй и сплюнул жеваную-пережеваную папиросную гильзу.

– Никулин же не жокей, – возразил ему, смеясь, секретарь. А мне подмигнул: – Не обращайте внимания, что сердит он.

– Тпрр-р-р! – Натянув что есть мочи вожжи, дядя Митяй остановил лошадей. Он резко повернулся к нам и, выставив перед собой руку в овчинной рукавице, принялся резать правду-матку:

– Я вам тоже не Щукарь! Вот скажите, товарищ хороший, – обратился он ко мне, обнажив металлические зубы, – сколь мне годков дадите?

Глядя на заливавшегося хохотом секретаря, я решил смягчить наметившийся конфликт и польстить дяде Митяю:

– Думаю, что полтинник уже стукнул…

– Во! Слыхал, Толь Петрович?! Человек из Москвы – врать не будет. А ты меня к хвостам жеребячьим привязал!..

– Так тебе же семьдесят четыре…

– А ты не в паспорт гляди! Я ж не жениться прошусь, а на машину прошусь либо на трахтур. Должон же ты понять, что душа моя чисто ме-ха-ни-ческая!..

Он с болью, по-особенному трогательно произнес слово «механическая», растягивая его по слогам.

– Дядя Митяй, дорогой! Не порти гостю настроение нашими внутренними проблемами. Ты лучше расскажи, куда привез и что там есть, – миролюбиво уговаривал секретарь разошедшегося возницу.

– Там… – Дядя Митяй махнул кнутом в сторону салатового цвета новенького дома, где под бетонным навесом стояла уже румяная молодуха в парчовом платье. В одной руке она держала указку, другой поправляла сползавшее с плеч пальто с меховым воротником. – Там – одна надсмешка и ничего путьнего!.. – Сказал, словно огласил приговор, и ворча стал стряхивать с себя налипшую солому.

В сопровождении молодухи мы вошли в здание. Меня неприятно поразило, что там, кроме нас четверых, не было ни души.

– А где же мой зритель? – не скрыл я своего огорчения.

– Ой, такое творится… Все в Доме культуры. С утра места позанимали. А для вас у нас по