И я побежал к железнодорожной станции – там на небольшойплощади сгрудился наш рынок. Боже ж ты мой, сколько вкуснотищи скупил я вдетстве с его занозистых дощатых прилавков: сладкий воздушный рис,палочки-тянучки, ромбики «чальтока» – корейского лакомства, по вкусунапоминавшего ириску.

И вот во сне я так зримо увидел стакан вишни на расстеленнойгазете. И вспомнил, что стакан этот стоит рубль и что продает его баба Настя,приехавшая сюда за мужем откуда-то из средней полосы России. Она ловко,двумя-тремя скупыми вертками, крутила кульки из газетных страниц. Я ее увидалсовершенно ясно: круглое лицо с вишневой, как ягода, родинкой на подбородке,серый оренбургский платок, свалившийся с головы на плечи, гладкая сизоватаяседина, парящая над горкой ягод – налитых, пунцовых до черноты, с зеленымихвостиками. А в центре, на расстеленной газете – обыкновенный граненый стакан,который одалживали у нее местные алкаши, – стакан, полный вишен.

И проснулся, разбуженный громом, – ни мамы, ни вишен,ни бабы Насти… ни моего старика Казимира Матвеевича, на которого так обижаласьмама и который в награду за свои прижизненные горести получил легкую кукольнуюсмерть: отыграв последний в сезоне спектакль, упал за кулисами навзничь, какпадает марионетка из руки кукловода. Он даже не ударился – хотя и удар был быуже нечувствителен: упал на огромный ватный горб Чудовища из «Аленькогоцветочка», что был нацеплен на нем вместе с клыкастой маской. («Так, Пётрэк,мастер проверяет, получилась ли кукла: бросаем ее на стол, и по тому, как оналегла, определяем – живет ли кукла своей жизнью, вызывает ли она мысли своимобликом. Вот как в «Сатириконе» Петрония: кукла, брошенная на стол, вызывает упирующих разговор о жизни и смерти…»)

Мой старик, между прочим, был образованнейшим в своем делечеловеком – я это понял только в Питере, слушая лекции наших преподавателей.Клянусь тебе, для меня уже в то время особых новостей эти лекции не принесли.Потому что не было такой кукольной темы, которую мы с Казимиром Матвеевичем необсудили за все эти годы.

Он, знаешь, любил меня какой-то грустной остатней любовью,не пригодившейся его убитой семье. Милосердный кукольный бог под старостьпослал ему меня, а мне соответственно его. Рассказывал ли я тебе когда-нибудь,как он впервые вывел меня на ширму?

Я тогда вернулся после первого своего львовского лета,совершенно контуженный младенцем Лизой. Наверное, я вообще – благодатный материалдля любого психопатолога, но в детстве мои странности кустились какими-тоогромными мечтательными лопухами (какие, кстати, растут здесь в изобилии, иместное население готовит из них вкуснейший салат).

Я вернулся из Львова в тяжелом состоянии: перестал спать ипрактически ничего не ел, в тихой панике представляя, как – в магазине, наулице, в парке – ее оставляет одну в коляске очередная няня, и ужасный темный,горбатый, лохматый… протягивает огромные заскорузлые лапы… Много позже пыталсяразобраться – что это было, что случилось со мною в возрасте восьми лет? Какназвать эту жгучую смесь восторга и тоски: восторга перед шедевром ГлавногоКукольника, а тоски – от невозможности смотреть на нее, не отрываясь… Какобозначить это неукротимое стремление быть рядом с бессмысленным и бессловесныммладенцем, не способным еще на ответные чувства? И знаешь, не могу придуматьболее убедительного, более для себя утешительного объяснения, чем – любовь. Аот каждого, кто попытался бы навесить на меня тот или другой комплекс или чегопохуже, я бы только с презрительным недоумением отвернулся.

Каждый день после школы я взбегал по шаткому деревянномувиадуку, соединявшему Нижний город с Верхним. Когда под ним проходилижелезнодорожные составы, он сотрясался в мучительных, почти человечьихконвульсиях.

Там, на взгорке, откуда открывалась вся бухта, ослепшиммаяком стояла забытая всеми афишная тумба, тихо шевеля на ветру полусгнившимибумажными лоскутами…

Я часами стоял там и смотрел в голубую пустоту мира,неизвестно чего ожидая. Мир казался мне бесчеловечной бездной между мной и моимидолом, ее кудрявой головкой такого ликующего цвета, что едва я закрывал глаза,как она вспыхивала беззвучным салютом в роящейся искрами темноте. К тому жепродолжала лететь распластанной птицей и никак не хотела во мне погаснуть ееминиатюрная, как девочка, мать, в своем решительном рывке с подоконника в небо.Я и сам – прости, Господи! – был близок к тому, чтобы прыгнуть прямо внебо, хоть бы и с деревянного виадука…

Сейчас подобное состояние ты бы назвал депрессией и прописалтаблетки. Тогда никому и в голову не пришло тащить меня к врачу. Просто я был«какой-то снулый», по словам мамы. А вот Казимир Матвеевич – тот своим бывалымсердцем сразу учуял беду в первую же субботу, когда я к нему приехал.

– Сыну… – спросил он, внимательно меняизучая. – Ты мне слишком смирный, сыну. Что тебя пришибло? Ты там кого-товстретил?

Я кивнул, опустив голову.

– Это девочка, – сказал старик.

И я снова кивнул.

– И что, она тоже призналась тебе?

– Н-нет… – выдавил я. – Она не можетговорить.

– Матка боска! Она немая?!

– Н-нет… Она… она очень маленькая, – выговорил я струдом. – Она такая маленькая… как кукла.

И разрыдался.

Старик крепко меня обнял, и я трясся в его объятиях долго,сладко, целительно – (Казимиру Матвеевичу пришлось даже сменитьрубашку), – так, что из меня вытопилась, выхлестнулась вся печаль.

Он решительно заявил, что нюни разводить совсем некогда,потому как не плакать надо, а деньги зарабатывать, деньги на «другое лето». Такпоступают все взрослые мужчины, сказал он. Зарабатывать – это мужская задача, изарабатывать следует тем, что умеешь делать. Ты, Пётрэк, сказал он, будешь мнеассистировать.

И в первые же – осенние – каникулы взял меня в недельнуюгастроль по острову.

Мы выступали в Корсакове, Александровске, Невельске иХолмске. Во дворцах пионеров, в школах и детских садах… С его стороны это вовсене было благотворительностью. Он принял меня в рабочую артель, предварительнообговорив мои обязанности и мой заработок. Мы были равноправными членами артели– я и он. Я работал как черт: таскал сумку с реквизитом, расставлял ширму,навешивал «фартук», подготавливал кукол; я даже некоторых водил!

Короче, за каникулы я заработал огромные деньги – тридцатьпять рублей; мы их спрятали в самое укрытное место: в шляпу Хабалки. Теперь мнеее глумливая физиономия казалась исполненной благодатной возвышенной тайны…

Как раз во время этой первой в моей жизни гастроли старикпродемонстрировал фокус чревовещания. Он называл это «желудочным голосом». Мыночевали в гостинице в Александровске, хотя вообще-то предпочитали ночевать познакомым – все ж экономия. Но в Александровске у Казимира Матвеевича хорошихзнакомых не оказалось, так что пришлось разориться на две койки вчетырехместном номере. И так нам повезло, что двое командированных, едва мывселились, разъехались восвояси, и мы оказались в раю: ни тебе пьянойблевотины, ни аромата грязных носков, ни всенощной по каким-то договорам, ОТК,припискам и выбраковкам.