запамятовал будто. По очереди, говорили, на столбы полезем. Чей теперь черед?

— Мой.

— Особого приглашения ждешь?

— Покурить нельзя, — недовольно проговорил Дерябин, бросил сигарету, взял у Жаковцева когти и, утоптав снег у столба, стал неторопливо крепить когти к валенкам.

Прапорщик видел, что Дерябин делает все нехотя, словно из-под палки, но правильно, не упрекнешь, не заставишь переделать, и это раздражало Ерохина. Однако он не подавал виду. От возникшего сомнения: «Прав, видать, командир роты, не следовало бы брать его с собой», отмахнулся как от назойливой мухи. Снова (в какой уже раз) подумал: «Не тыкаться же ему всю службу как слепому котенку. А без соли, без хлеба какая беседа. Попеняешь ему с грош, а с него — как с гуся вода».

…Когда Дерябин прибыл в подразделение и доложил о себе, он поначалу понравился Ерохину. Открытое доброе лицо, умные глаза, серые, с голубизной. Высок, плечист.

«Все при нем», — подумал тогда Ерохин о новичке. А тот словно разгадал мысли своего командира и сказал весело:

— Жертва акселерации. До двух метров самый пустячок не дотянул.

— Дотянешь. Все впереди у тебя, — вполне серьезно ответил Ерохин и добавил: — В самый раз прибыл. На Хабар-асу гроза прошла. Свежая сила позарез нам нужна.

Тогда они только закончили тяжелую работу: сменили столбы на болотистом участке. Восемь километров болот. Почти месяц грызли связистов комары, а гнилой воздух дурманил до тошноты. Но с каждым днем сопка Карева, с красным флагом на вершине, приближалась. Там кончалось болото, там ждал их отдых. И вот наконец вкопан и укреплен на сухом островке среди зловонной тины последний столб, натянут последний провод, и сразу расслабились солдаты, побросав инструменты, повалились на траву. Солнце вмиг высушило их потные волосы, оголенные до пояса тела и начало нещадно припекать, но ни у кого не было желания встать и пройти двести метров до сопки, укрыться в ее тени. Даже Ерохин, который нет-нет да и ворчал недовольно: «Эк, как прижигает. Что в аду. В прохладу бы теперь», — оставался лежать на солнцепеке.

Больше часа валялись связисты на горячей траве. Начали поднимать головы, лишь когда над Хабар-асу загремел гром и ослабленный расстоянием ветерок донес едва ощутимую прохладу. А прапорщик Ерохин встал и, посмотрев на чернобрюхую тучу, ползущую к перевалу, спросил, будто самого себя:

— Пронесет? Или подбросит неплановой работенки?

Зацепилась за перевал туча и, словно обозлившись на то, что вольное ее движение затормозили скалы, зарычала угрожающе, вытянула огненные щупальца, силясь отшвырнуть прочь горы, разрушить их огнем, размыть водой. Долго бесновалась туча, потом, съежившаяся, обессиленно ворча, переползла через Хабар-асу и скрылась за гранитными скалами, а перевал заискрился под солнцем, как будто над чем-то весело рассмеялся.

— Ишь, радостно ему. Сияет, как яичко пасхальное. А столбы уберег ли? — сердито спрашивал прапорщик, глядя на искрившийся перевал. Потом окликнул Жаковцева: — Илларионыч, давай на столб. Подключись, работает линия?

Жаковцев поднялся и легко, вроде и не было никакой усталости, полез на столб.

«Молодец какой, а! — мысленно похвалил Ерохин солдата. — Посмотришь, как девушка холеная, а устали не знает».

Действительно, лицо у Геннадия Жаковцева было пухлощекое, загар его отчего-то не брал. Среднего роста, по-девичьи стройный, в плечах не широкий, силой своей Жаковцев удивлял всех. «Крест» с двухпудовыми гирями держал больше десяти минут. Только щеки розовели. На марш-бросках по нескольку автоматов и противогазов взваливал на себя, помогая уставшим товарищам. Не знал устали и в работе. Прапорщик Ерохин не мог нахвалиться солдатом. Частенько говаривал командиру одобрительно:

— Связист он — что надо! Золото. Клад… — И добавлял неизменно: — Опасаюсь, разведает о нем начальство, заберут. Драться за него буду. Ох, драться!

Драться прапорщику пока еще ни с кем не приходилось — солдат продолжал служить, охотно делал все, что приказывали командиры, отлично учился, а по вечерам или читал приключенческие романы, либо решал задачи по физике и математике. Не изменял этому правилу, даже когда связисты работали в поля и жили в палатках.

Забравшись на столб, Жаковцев не прочно, чтобы можно было сдернуть, прикрепил к проводам вплотную к изоляторам концы от телефонного аппарата и, быстро спустившись вниз, крутнул ручку.

— Ну что, Илларионыч, — нетерпеливо спросил Ерохин, — есть связь?

— Наш дежурный отвечает, а соседний отряд молчит.

— Так и предполагал, — безнадежно махнул рукой Ерохин и сам подошел к аппарату, чтобы поговорить с дежурным. Знал, что не обманулся Жаковцев, но тайную надежду «а вдруг» питал. Послушал, как дежурный тщетно пытался дозвониться до соседнего отряда, вставил в гнездо трубку и, захлопнув крышку аппарата, сказал со вздохом:

— Придется седлать коней.

Пока Ерохин решал, кого еще, кроме Жаковцева, взять на перевал, пока распоряжался, чтобы не забыли взять блоки, термитно-муфельные шашки для сварки проводов, пока сам отбирал изоляторы и крюки, на дороге показался грузовик. Он торопливо убегал от пыли, которая выхлестывалась из-под колес и коричневым шлейфом расстилалась по дороге.

Грузовик скоро подрулил по целине к связистам, из кабины вылез высокий красивый солдат, огляделся, увидел прапорщика и, лихо вскинув к козырьку руку, доложил:

— Рядовой Дерябин прибыл для прохождения службы в вверенном вам подразделении.

Ерохин смотрел на солдата с восхищением.

«Таким и я был, только пониже ростом. — Глянул на свой туго напиравший на ремень живот, подумал с неприязнью: — В креслах не рассиживаюсь, а вот пучится с чего-то, — но тут же успокоился: — Возраст. Пятый десяток разменял».

Спросил Дерябина:

— На лошадях приходилось ездить?

— В мечтах. Когда «Чапаева» читал.

— Тогда примешь сегодня крещение. Вон тот перевал нас ждет.

— Ух, красотища. Под небом! А флаг вот здесь, товарищ прапорщик, что символизирует?

— Не символизирует он. Память о герое. Отсюда пограничник Карев на верную смерть, почитай, пошел. Банда по ущелью рысила за кордон, а Карев увидел ее. Винтовка да три гранаты у него. Написал карандашом: «Спешите на помощь», прикрепил к ножке голубя. Тогда связь на голубях держалась. Скатился, стало быть, с сопки, на коня и — банде наперерез. Четыре раны получил, а держался, пока застава не подоспела. Вылечился потом. Он еще служил, а сопку и ущелье его именем звали. А когда домой время подошло, пограничники в его память флаг поставили. Почти ровесник мне этот флаг.

— Ух ты! — восхищенно воскликнул Дерябин. — Вот это служба! Не изоляторы к столбу прикручивать.

Посуровел Ерохин, спросил недовольно:

— А что в связисты потянулся?

Дерябин будто не услышал вопроса, неотрывно смотрел на флаг. Потом вдруг спросил:

— Разрешите, товарищ прапорщик, на сопку подняться! Я мигом.

— Если мигом — позволяю.

Дерябин легко вскочил в кузов, достал из вещмешка фотоаппарат и, перемахнув через борт, побежал к сопке. Остановился