Тогда ее любовник был рядом с ней – теперь она была совершенно одна, наедине с ангелом совести, обвиняющим ее в падении, и в этом одиночестве ей отныне предстояло страдать, не слыша ни единого голоса, желающего подбодрить ее… не получая никакой помощи…

С того самого момента, как они расстались с Генри, Джоанна жаждала увидеть его, искать утешения в одном его присутствии. Сейчас это желание превратилось в страсть. Жажда встречи с ним поглотила все остальные желания и потребности ее натуры, превратилась в физическую боль, некое подобие смертельной болезни, поработившей ее тело и разум. Джоанна боролась, ибо знала, что означало бы – покориться этой болезни. Только одно: она разрушила бы жизнь Генри так же, как разрушила свою. Она хорошо помнила, как он говорил о своем желании жениться на ней, знала о том, что он отказался от помолвки с мисс Левинджер, поскольку считал себя уже связанным с Джоанной. Если она расскажет ему о своих несчастьях – разве не выполнит он немедленно свое намерение? Он ведь именно настаивал на том, чтобы сделать ее своей женой – найдет ли она в себе силы отказаться от его жертвы? За стеной, которую она сама выстроила между ними, были любовь, мир, честное имя… но было ли там место для Генри? Если бы однажды эта стена пала – а Джоанна сейчас могла сломать ее одним прикосновением, – то она была бы спасена… но Генри погиб бы. Джоанна была хорошо осведомлена обо всех обстоятельствах: речь шла не только о разрыве с родными. Женись на ней Генри – в социальном и финансовом плане он был бы уничтожен. Разумеется, даже в нынешних обстоятельствах необходимости для женитьбы не было – да она бы никогда и не попросила об этом – но если однажды они встретятся, если начнут переписываться… Она ясно понимала: тогда все начнется заново, и уж во всяком случае – для мисс Левинджер все будет потеряно. Нет-нет, как бы велики ни были ее страдания, главная ее обязанность ныне – молчать!

Прошла еще неделя. Джоанна не изменила своего решения, однако здоровье ее начало ухудшаться из-за постоянного нервного напряжения и все увеличивающейся физической слабости, которая делала ее непригодной для долгих часов работы в душном магазине. Теперь ей не хватало сил и на то, чтобы гулять по утрам в парке – да и наступившая осень с ее дождями и туманами сделала такие прогулки невозможными.

Первое отчаяние Джоанны, едва не приведшее к самоубийству, прошло – но теперь ею овладела глухая тоска. Какими бы недостатками Джоанна ни обладала, она была порядочной женщиной и оттого особенно остро переживала свое положение. Никогда, ни на миг, ни на день, ни на одну ночь она не могла освободиться от угрызений совести, от тревоги, а еще – от страха, который, казалось, подавлял всю ее природную смелость. Даже если ей удавалось время от времени отложить гнетущие мысли о прошлом – тревога за будущее не оставляла ее ни на мгновение. Вскоре ей придется покинуть дом, в котором ее приютили, – но куда ей идти?!

Однажды днем, около половины третьего Джоанна стояла в зале верхней одежды магазина «Блэк и Паркер» в ожидании клиентов. Утро выдалось тяжелым, горожане понемногу возвращались в Лондон, и Джоанна чувствовала себя ужасно уставшей. Для сотрудников «Блэк и Паркер» не существовало четкого предписания, запрещавшего им садиться во время рабочего дня, однако отношения между Джоанной и мистером Уотерсом были слишком напряжены, чтобы она рискнула позволить себе это. В двух случаях, когда она все же решилась на эту маленькую вольность, управляющий немедленно указал ей на ее нерадивость и леность, и больше она не хотела подвергать себя подобному унижению. Поэтому Джоанна стояла, как живое воплощение усталости и грусти, когда внезапно увидела прямо перед собой Эллен Грейвз и Эмму Левинджер. Они ее не видели и разговаривали между собой.

– Прекрасно, дорогая! – говорила Эллен. – Тогда пойдите и купите перчатки, а я пока примерю манто. Встретимся у выхода.

– Хорошо, – ответила Эмма и ушла.

Первым побуждением Джоанны было сбежать из зала, но это было невозможно, поскольку Эллен сопровождал беспрестанно кланяющийся и потирающий свои белые ручки мистер Уотерс.

– Полагаю, вы хотели бы посмотреть бархатные манто, мадам? Мисс, будьте добры – бархатные манто! Прошу вас, мадам, это новейшая модель из Парижа!

Джоанна повиновалась автоматически и протягивала одно манто за другим, пока мисс Грейвз придирчиво их рассматривала. Три или четыре модели она сочла неподходящими, но, в конце концов, одна из накидок, судя по всему, поразила ее воображение.

– Мне бы хотелось, чтобы ваша девушка показала мне эту модель! – сказала она.

– Конечно, мадам! Мисс, прошу вас… да нет же, не это, другое! Где сегодня ваше внимание?

Джоанна надела манто и стала поворачиваться в разные стороны, тщетно надеясь, что полумрак в зале и внимание Эллен к обновке не позволят ей быть узнанной…

– Здесь слишком темно! – недовольно сказала Эллен.

– Да, мадам! Я прикажу включить электричество. Присядьте на минутку, мадам.

Эллен уселась на стул и принялась болтать с управляющим о преимуществах электричества перед газовым освещением, а Джоанна в бархатном манто стояла перед ними в тени.

В этот самый момент она услышала шаги на лестнице – это были шаги хромого человека, и Джоанна невольно подумала о Генри: излечился ли от своей хромоты… В следующий миг она схватилась за спинку стула, чтобы не упасть, потому что вошедший мужчина заговорил.

– Эллен, ты здесь? Здесь чертовски темно. А, вот ты где… Я встретил внизу мисс Левинджер, она сказала, что ты наверху, примеряешь корсаж или что-то в этом духе…

– Генри! Корсажи не примеряют прилюдно! В чем дело? Чего тебе надо?

– Да ни в чем, просто я решил вернуться в Рошем на пятичасовом поезде и хотел зайти спросить, передать ли что-нибудь маме.

– О, так ты не собираешься оставаться до среды, чтобы сопроводить нас домой? Нет, передавать ничего не надо, кроме того, что я ее люблю. Можешь сказать ей, что я выбрала отличное платье, а Эдуард подарил мне прелестный браслет.

– Ладно, мне пора! – отвечал Генри Грейвз со вздохом. – Меня ждут проклятые фермы.

– О, эти фермы! – сказала Эллен. – Меня от них тошнит. Хотелось бы мне, чтобы сельское хозяйство никогда не было изобретено! Ну, слава Богу, вот и свет! Теперь, наконец, все будет видно. Если у тебя есть минутка, то посмотри и скажи свое мнение об этом манто. Хороший вкус – это та твоя добродетель, что отчасти искупает твои грехи.

– Хм, зато это почти все, что у меня есть из добродетелей… – пробормотал Генри, глядя на часы. – Где там твое манто?

– Да перед тобой же, на этой молодой женщине!

– О! Да. Понятно. Очаровательно, но немного длинно, нет? Все, я пошел.

В этот момент Эллен впервые увидела лицо Джоанны. Она сразу узнала ее – в беспощадном электрическом свете ошибиться было невозможно. И что это было за лицо! На нем было написано такое отчаяние, что даже Эллен была потрясена и прониклась сочувствием… Огромные карие глаза Джоанны были широко открыты, губы побледнели, голова клонилась на грудь, а нежные руки были умоляюще сложены на груди, словно девушка умоляла пощадить ее.