– Осторожнее… – Ратибор зло сплюнул в пенные бурунчики за кормой. – Лучше скажи, много еще осталось этого узкого места? Гребцы все таки не железные!

– Кажется от того поворота… – смущенно замялся молодой кормчий. – Или от следующего… Наверно с версту еще.

– Тьфу на тебя! – стрелок презрительно отвернулся и отошел от кормы.

Солнце густо налилось красным, чуть сплющилось, теперь на него можно было глядеть не щурясь. Быстро оживающий лес уже не стесняясь тянул к воде лохматые лапищи, толстые корявые ветви извивались как поросшие лишайником змеи, а темно-зеленый плющ затейливо свивался в надежные ловчие сети.

Тонкая лоза дикого винограда высунулась из подлеска, выгнулась, словно шея огромного Змея и хищно бросилась к лодье, обвив за плечи одного из гребцов. Не успела она выдернуть здоровенного мужика за борт, как Волк свистнул по воздуху узким сверкающим лезвием и обрубок лозы судорожно отдернулся к берегу, обидчиво притаившись на мокрой глине. Насмерть перепуганные гребцы стиснули зубы и так налегли на весла, что лодья чуть поднялась над водой мокрыми досками днища у носа. На какое-то время их дружные выдохи на каждом гребке напрочь перебили вой, треск и шелест пробуждающегося леса.

И вдруг Мякша ни с того ни с сего заложил кормовое весло прямо к берегу, навстречу жадно вздыбившейся стене зеленого чудища.

– Ты сдурел? – вытаращил глаза Ратибор Теплый Ветер. – Куда тебя нелегкая понесла?!

– Там отмель посреди реки… – оправдываясь залепетал кормчий. – Прям посередке, окаянная… Я забыл вам сказать. Где-то с полверсты придется идти у самого берега.

– Что?! – хором воскликнули друзья, выхватывая мечи.

Гребцы вытаращили глаза от ужаса, пот на их лицах быстро сменился холодной испариной, но быстрота лодьи не уменьшилась, а даже увеличилась, хотя казалось бы уже некуда. Протяжно и жалобно заржал Ветерок, животным чутьем чуя недоброе, лес разом бросил к путникам десяток ветвей, грозя разорвать, нанизать, утянуть в страшную темную чащу.

Витязи стали в ряд по всей длине корабля, сверкнувшие в последних лучах солнца мечи влажно врубились в брызжущую соком древесину, не давая вытягивать с мест отупевших от страха гребцов. Из леса со свистом вылетела лохматая от листьев ловчая сеть, накрыла сразу половину гребцов, Ветерка и Микулку с Волком, но Сершхан так завертел юркой сабелькой, что только стружка и клочья плюща полетели в разные стороны.

– Прочь, головешки печные! – зло шипел он, круша во все стороны разом. – Ишь, разрезвились…

Друзья высвободились из обрывков сети, непрерывно отсекая особенно наглые ветви, лес чуть отступил – это оборвалась длинная змея песчаной отмели, позволяя кораблю выйти на середину реки. Ветви тянулись, но не дотягивались, заставляя волосы на затылке шевелиться от страха.

Солнце давно спряталось за высокой стеной леса, но за край земли закатилось лишь в тот самый миг, когда лодья вышла на широкую воду. Берега расступились, безнадежно качая лохматыми кронами, снова подул нарастающий ветерок и гребцы, совсем обессилев, повалились на палубу, хватая воздух частым хриплым дыханием. Ратибор натянул бечеву, ставя трепещущий парус и друзья, осторожно оглядываясь, сунули оружие в ножны.

– Я ж говорил, что успеем… – до ушей улыбнулся Микулка, размазывая по лицу густой древесный сок.

Всю палубу устилал толстый ковер из вяло шевелящейся, быстро вянущей зелени.

Только большая кровавая капля на западе указывала место, куда закатилось дневное светило, мир мерк на глазах, словно живые краски, остывая, быстро покрывались густым слоем мягкого пепла. Небесный пожар догорал… Огненная кровь Богов беззвучно впитывалась в небеса, а с востока уже наползала темно-синяя ночь, неся в своем неуклонном течении сверкавшие пузырьки звезд. Так осенние воды, смывая, несут сотни ярких желтеющих листьев.

Владимир стоял на гребне Киевской стены и глаза его впитывали последние капли уходящего дня, южный ветер играл тяжелым плащом, накинутым поверх красного, расшитого золотыми нитями кафтана, багряные штаны из тяжелой ткани покатыми складками спускались в голенища ярких рыжих сапог. Чуб на непокрытой голове развевался будто струйка черного дыма, серьга в ухе полыхала раздутым углем рубина и сам князь, грозный как неукротимое пламя, олицетворял могучую силу русского духа.

Но не кажущиеся, а настоящие пожары полыхали за стеной по обеим сторонам Днепра. Грозные, не знающие жалости, пахнущие горьким дымом утрат и тяжким духом горелой плоти. Но огромная, хорошо вооруженная польская рать, пройдя по русской земле как лавина, все же остановилась под мощными стенами Киева, будто морская волна уткнулась в скалистый берег и обессилено откатила.

Три дня держала киевская дружина иноземное войско, три дня за каждую русскую жизнь поляки платили десятком своих, но закованных в железо польских рыцарей не становилось меньше, все новые и новые отряды прибывали по Днепру невесть откуда. Из окруженного города не смог вырваться ни один гонец с тревожной грамотой для союзных с Киевом воевод и для богатырей на заставах. Помощи ждать было неоткуда и Владимир приказал войскам отступить за ворота, не губить понапрасну жизни. Вот только мало кто его послушался… Обе дружины, и большая, и малая без команды вышли в поле вечером третьего дня, а к следующему полдню только жалкая горстка раненых отбивалась от несметного войска по колено в крови. Такого поражения Владимир даже представить не мог – от малой дружины остались два десятка, большую вообще почти полностью выбили. Силы русичей таяли на глазах, а князь почувствовал ужасное, горькое бессилие, какое не раз испытывал в детстве, проглатывая обиды, терпя побои, причитающиеся сыну рабыни.

Надо бы как-то уберечь хоть оставшееся малое войско, но никого в городе не удержишь, все рвутся защищать Киев и светлого князя. Ящер бы побрал их храбрость и верность! Да вознесут ей хвалу сказители…

Если поляки с темнотой пойдут в напуск, Киеву не устоять. Прольется столько крови, что на многие версты вниз по реке вода станет красной. И уж если с боем войдут в ворота, то спалят город дотла – в отместку за потери, от злобы за слишком тяжкую победу, в доказательство своей силы.

Есть только один выход… Сдать Киев без боя. Только так можно сохранить и город, и жителей, но таким поступком он навсегда покроет себя позором, женщины никогда не назовут Владимиром своих сыновей, а за стол начнется такая грызня, что крови прольется не многим меньше, чем от польских мечей. Но все таки меньше…

Одна беда – никто и не подумает послушать приказ о сдаче. Никто. Так и погибнут все до единого.

Владимир спиной почуял чье-то присутствие, но не вздрогнул, уже знал, кто из его людей появляется так неслышно.

– С чем пришел, Белоян? – не оборачиваясь спросил он верховного волхва.

– С советом… – прорычал медведеголовый.

– Молви.

– Надо сдать город. – глухо рыкнуло позади. – А тебе уходить. Я открою колдовские ворота, выйдем в Новгороде, туда полякам вовек не добраться. Поставим стол там. Какая разница?