Всё, пора. Или он, или я. Стрелять лучше из кармана, снизу. В живот попаду точно. А дальше — контрольный выстрел, в голову. Как правило, я был ростом много выше «объектов», и руку высоко задирать было не нужно. А тут мы — вровень. Если достану «пушку», полковник не даст мне нажать на спуск. Но ничего, попробуем так.

Я знаю, что будет дальше. Кровь зальёт элегантную куртку из дорогого драпа. Кажется, она итальянская. Даже красиво будет — красное на кофейном. И кепка в тон куртке. Контрольному выстрелу она не помешает — вязаная крупными петлями. Не думаю, что под ней есть какая-то защита. Ронин сунул перчатки в карман, достал брелок с ключами. Я успел рассмотреть даже стрелки на его брюках и шнурки на сияющих ботинках.

Хоть освещение и хреновое, а прицелиться легко. Одеколоном от Ронина разит — на всю площадку. Похоже, полковник особо не спешит юркнуть в квартиру. О чём-то задумался. Видно, какие-то у него свои проблемы. Ничего, дружище, сейчас тебе будет легко!

Осечки я вообще никогда не делал. А тут проклятый китайский пистолет щёлкнул в кармане. Видно, зря я надрезал патрон. Вся жизнь проскочила перед моими глазами. Понял — амба*, попался по-крупному. Другой, штафирка*, ещё не сообразил бы, в чём дело. А этот сейчас влепит мне «маслину» промеж глаз. А и просто даст хук слева. Боксом Ронин тоже балуется, а я вот как-то не очень.

Он понял, что я выстрелил, но произошла осечка. И могу повторить попытку, если не принять меры. Например, применить болевой приём с добивающим ударом. Я в долгу не останусь, конечно. Ведь не драки боюсь, а огласки, шума, провала. И не своего, в первую очередь, а общего. Всё агентство, салага, подставил под удар! Надо было «калаш» сюда брать. А-а, чего теперь! Нажимаю ещё раз — опять осечка. Ну, штамповка китайская, пусть тебя теперь в мой гроб положат…

Полковник не бросил руку в карман или под мышку. Он только снял очки. Сидеть теперь Андрею, сидеть! Ведь, даже если я рта не раскрою, всё равно установят, на кого работаю. Надо гнуть одно — сам решил рассчитаться, а Озирский ничего не знал. За всё отвечу — лишь бы другие не пострадали.

Ронин сделал губы бантиком. Не специально — они сами так складывались. Я увидел, что глаза у него голубые, ресницы светлые. А бровей почти совсем нет. Лицо гладкое, кожа чистая. Лёгкий загар — наверное, из солярия. Даже в конце дня полковник идеально выбрит.

Странно он себя ведёт, очень странно. Может, у него приём особый есть? Я расслаблюсь, а полковник двинет мне от души. Тогда даже стрелять не потребуется. Сдаст меня прибывшему наряду, как уличного хулигана. Его квартира рядом. Там телефон есть. И ещё один — где-нибудь в кармане или в кейсе.

— Хотелось бы знать… За что? — сказал вдруг Ронин своим низким, красивым голосом.

Говорил он отчётливо, медленно, как раньше по радио. Я это ещё в детстве запомнил. Озирский свой голос называет баритональным басом, и у Ронина примерно такой же. Да с приятным рокотанием, от которого бабы млеют. Ему бы на сцене выступать, фрак носить. Пятый десяток мужику, а на живот нет и намёка. Плечи в развороте — почти метр. Правда, слегка покатые, но это картину не портит. Шея у него длинная — мощная, крутая, как у племенного жеребца. А вот губы из бантика сделались просто пухлыми.

Полковник не вспотел — значит, не испугался. Правда, зрачки расширились, но не сильно. На его лице я заметил совсем другое чувство. Это было удивление, переходящее в интерес. Ронин изучал меня, как диковину, будто никогда не видел киллера. Впрочем, может и не видел. А я смотрел на его белый воротничок, на узел галстука в мелкий горошек, на мягкий, но строгий шарф.

— За «Белый Дом», полковник.

Я знал, что демонстрировать голос нельзя. Но пусть знает, в чём дело, раз интересуется.

— Хм… Хоть один нашёлся.

Ронин надел очки и пошёл к своей двери. Я мог бы выстрелить ему в спину, в затылок. Полковник будто бы давал мне такую возможность. Он долго вставлял ключ в скважину, словно дразня меня. И только потом, так и не получив заряд, скрылся в своей квартире. Дверь тихо провыла, забрякали замки.

А я вдруг подпрыгнул. Тоже мне, торчу здесь с пистолетом, а полковник сейчас позвонит из квартиры. Заметут меня за милую душу… Раз не вышло — нужно отходить. Конечно, и такое в моей практике случалось. Но ещё ни разу не доводилось мне разговаривать с «объектом». Вряд ли Ронин имел при себе включённый диктофон. К тому же, я в гриме. И. если исчезну сейчас, мы расстанемся мирно.

Я выскочил на улицу, как ошпаренный. Не думал, что бегу с поля боя. Всё же Ронин должен знать, что ходит под дулом. Ведь у меня в следующий раз может получиться. Или у Андрея, или ещё у кого-то. Я ничего не скажу сегодня шефу. И никому не скажу. А если Андрей пошлёт меня к полковнику, пойдя без грима, и уже не осекусь.

Что он сказал? «Хоть один нашёлся…» Как будто даже обрадовался, что нашёлся. Раскаялся? Жить надоело? Кошмары по ночам душат? Теперь не поступил бы так? Не прочь даже умереть? Ясно одно: он не забыл сделанного год назад. И не меньше нашего с шефом думает на эту тему. Только что он думает? Если бы всё решал я, а не Озирский, узнал бы обязательно. А потом решил бы — жить полковнику или не жить.

Озирский часто повторял, что раскаявшийся грешник светлее вечного праведника. Он узнал вкус греха и сплюнул, разжевав сей горький плод. Это если раскаялся. А вдруг нет? «Хоть один нашёлся…» Где же вы больше года болтались? Слабо было? Только теперь осмелели, защитнички? После амнистии решили, что можно пощёлкать пустым пистолетом под носом у того, до кого легко добраться. Репрессий ведь не было — теперь можно и гонор показать.

Блин, как мне тошно! Поехать бы к Соньке и надраться. Наверное, не я назначен в убийцы полковнику. Против судьбы не попрёшь. Не я. и всё тут! Ведь пристрелить — это ещё не самое страшное. Бывает такая жизнь, которая хуже смерти. Похоже, что Ронин хотел именно сейчас со всем покончить, а не ждать чего-то другого, худшего. Откупиться задёшево, кинуть* свою судьбу. Почему-то я уверен, что с завтрашнего утра полковник не обзаведётся охраной.

Я гнал «Москвич» по Шоссе Энтузиастов в сторону области, даже не проверяя «хвост». Только открыл ветровое стекло, ловил губами ветер и снег. «Дворники» мотались перед глазами, вызывая тошноту. И в то же время хотелось курить, пить. Хотел уже купить в ларьке банку водки «Чёрная смерть», но потом решил пока побыть трезвым. Ничего, у Соньки я оттянусь.

Огни Москвы кружились по бокам трассы, как мошкара. Хотелось отогнать их, зажмуриться. Но я не имел такой возможности, и потому упрямо мчался сквозь пургу. Чутьё подсказывало мне, что Ронин не послал погоню.

В Южном Измайлове я поставил «Москвич» в гараж, запер на замок. Прошёл туда, где стоял мой «Сааб». Там, в холодильнике, нашлась банка пива «Холстен». Осушив её в один глоток, я начал отдирать усы, удалять крем. Потом спрятал парик в укромное место. Пистолет и перчатки нужно кинуть в реку, если без приключений доеду до неё.

Оксанка, не знаю, как понимать её — за здравие или за упокой… Она просила дать «настоящих бандитов», но не отправлять к Ронину. Теперь и я хочу того же. Надо попросить у шефа сложное дело, с риском. Но ведь сегодня-то он меня к Ронину не посылал! Я или должен считать полковника нашим общим врагом, или убедиться, что Андрей в чём-то не прав.