Ведь у нас уже не детский сад!

Совершивший подвиг Алик Деткин —

Вот живой пример для октябрят!

Когда первоклассники деланными голосами, словно стараясь казаться еще младше, чем есть, читали стихи, Мура вместе с ними неслышным движением губ тоже отдалась поэзии: если бы малыши забыли или запнулись, она бы своим голосом бросилась им на выручку. Но они не запнулись.

— С раннего утра репетировали, — сообщила Мура. — С уроков сняли! В репетициях хотели участвовать все первоклассники… Без исключения!

— Еще бы: если сняли с уроков, — произнесла со своего места Нинель.

Я, будто нуждаясь в поддержке, оглядел своих бывших соседей по подземелью. Все они, кроме Наташи, предпочитавшей девятое место в девятом ряду, сидели за моей спиной. Они были как бы сопровождением. Не хочу употреблять обидное слово «свита». Приглашать в свое сопровождение Наташу было бы дерзко…

Да она и не согласилась бы на подобную роль.

Я увидел, что стихи малышей очень понравились Принцу Датскому и Вале Мироновой, которой нравилось все, что было отрепетировано и под руководством учителей. Валя жаждала руководства, как незрячий — поводыря. Покойник же, я заметил, перепутал мое торжество с панихидой. Лицо его побледнело и приобрело мертвенную отточенность, как у покойника.

— Нашел что сочинять! — упрекнул он Принца так, что голос его, оставаясь глухим, добрался все же до ушей окружающих.

Приветствие первоклассников, как позже выяснилось, действительно сочинил Принц Датский. На творчество его по-прежнему вдохновляли даты. В данном случае дата нашего возвращения оттуда, откуда можно было и не вернуться…

— Я старался выразить их мысли и чувства, — с необычной для него и плохо скрываемой твердостью возразил Принц.

Раньше он при всяком удобном и неудобном случае защищал Покойника от живых. А тут за меня вступился… Я подумал, что заступаться вообще было его призванием.

— Как это ты, любопытно узнать, проник… в чужие мысли и чувства? — даже не зло, а злобно ответил ему Покойник. — Великие поэты в своих собственных чувствах и то не могли разобраться.

— Устами младенцев, всем известно, глаголет истина! — отбивался Принц с достоинством будущего монарха.

— Для репетиции с уроков сняли — вот источник их вдохновения! — все мертвеннее бледнея от злости, нападал Покойник.

Первоклассники взирали на меня с благодарностью и обожанием.

О, как легко иногда завоевать человеческие сердца! Но легкие завоевания, увы, непрочны… Хотя мне потихоньку начинало казаться, что мое положение самое расприятное: славят, поклоняются… «Чего же боле?» — как сказала Татьяна Ларина в романе в стихах «Евгений Онегин». Поскольку брат Костя упрекал меня в рабском подражании низким образцам, я все чаще обращался к образцам высоким и даже классическим.

— Каждому из нас хочется с чувством законной гордости расцеловать Алика Деткина! — убежденно провозгласила Мура.

И возле меня выстроился целый хвост… Наташу я, конечно, готов был пропустить вне очереди… Но она небрежной походкой прошла мимо, успев все же сказать на ходу:

— Видела очереди за мясом, за маслом, даже за хлебом… Но очередь за поцелуями вижу впервые!

Вернувшись в зал после краткого перерыва, она добавила:

— Смотри, не стань прежним Глебом!

Она предупреждала, она оберегала меня, как родного. Так я истолковал ее фразу.

— Неужели ты можешь подумать… вообразить?! — на радостях изумился я.

Однако, лишь зазвенел звонок, не направился, а прямо-таки помчался обратно в президиум… Я уже знал, что мое место — там. К этому месту, я слышал, быстро привыкают. Но очень тяжко с ним расстаются.

Глава IV, из которой все вытесняет любовь

Поздняя, то есть пожилая или уже старая, осень так неуставаемо заливала город, словно была ранней и молодой. Холодный дождь меня бодрил и настраивал на нужный лад: с нарушениями законности, розысками и расследованиями в моем сознании сочеталась именно такая погода, которую вернее было назвать непогодой. Но когда Мура организовала в мою честь линейку на чистом воздухе, дождь, к сожалению, заглушил гром победы собственным шумом, а медные трубы — грохотом труб водосточных. Одним словом, для триумфа на чистом воздухе та осенняя погода не очень годилась. Невольно на память пришла пушкинская строка: «Приближалась довольно скучная пора…» Скучным это время для меня не было, но я уже не любил все, что заглушало или заливало водой мой успех.

«Но, может быть, — размышлял я потом, — природа хотела предупредить меня: не упивайся!

Может, и безмолвные слезы текли по стеклам из-за того, что впереди меня подкарауливала вторая „Очень страшная история“? Еще пострашней первой!..»

Так я думал потом… А пока на вопрос Наташи: «Бремя славы тебя не отягощает?» — я мысленно ответил, что славу чувствую, а бремя — нет. Вслух же с плохо скрываемой неискренностью признался: «Тяжела ты, шапка Мономаха!»

— «А ты, как раньше, носи кепку», — посоветовала Наташа.

Но кепка меня уже не устраивала. Хотя признаться в этом я мог лишь самому себе… Она была на голове, но служила вроде бы маскировкой. А под ней я ощущал ту самую, которая тяжела, но так согревает!

Я продолжал любить дождевые завесы, непроницаемые туманы и вообще все, что обволакивало неясностью и загадками. Разгадывать которые было моим призванием! Если нет таинственности, загадок, то нет и расследований: детективы становятся безработными.

Вновь защищая Глеба, Наташа на другой день повторила то, что впервые произнесла в электричке: «Когда глупый человек жесток, это противно, а когда умный жесток — это страшно. — Она продолжала считать меня умным! И добавила: — Смотри… я тебя разлюблю».

И я внутренне содрогнулся (в положительном смысле!). Ведь нельзя разлюбить, если не любишь? Не могу же я сказать, что сниму ботинки, если их нет у меня на ногах?

Она будто сделала мне первое предупреждение. Хорошо, что не последнее! Но сколько, интересно узнать, делают предупреждений тому, кого собираются разлюбить? Это, я думаю, почти как в футболе: столько-то предупреждений — и выбываешь из игры. А тут выбываешь из любви… Я задумался не столь глубоко, сколь мучительно. «Страдания молодого Вертера!» — сказал бы мой старший брат Костя. И обязательно переиначил бы: «Страдания молодого Алика»… Но на этот раз я бы ответил ему!

Я сказал бы: «Страдать может тот, кому есть чем страдать. Сердце надо иметь, Константин Деткин! Сердце… А у вас оно есть? „Вскрытие покажет“, — часто повторяете вы. У вас вскрытие найдет сердце среди других внутренних органов. Значит, не в переносном, а в скучном и прямом смысле!»

Я бы назвал брата Костю на «вы» — и эта неожиданность его бы ошеломила. Хоть на время… Как детектив,