То, что Мура сравнила себя или всех нас с кобылой, на меня не подействовало.

— А кто баба?! — с плохо скрываемым гневом спросил я, вспомнив, как грубо употребил это слово мой брат Костя. Назвать бабой Наташу?! Этого я и в «Уголке» чужого имени не допустил бы, а уж в «Уголке» своего имени…

Мура в который раз стерла свой облик, заменив его заостренным изумлением.

— Давайте продолжим… — примирительно сказал добрый силач Принц Датский, не желавший срывать открытие «Уголка». — Я тут… кое-что сочинил. Может быть, вам будет приятно?

Это была хотя и короткая, но тем не менее ода.

В этот день, когда мы открываем

Комнату занявший «Уголок»,

Мы с волненьем имя называем

Рыцаря, который нам помог!

До сих пор сидели б «детки в клетке»,

Если бы не спас нас Алик Деткин!

Мура платком вовремя удержала слезу, которая выкатилась из левого глаза и чуть было не скатилась ей в рот, раскрытый от благодарности и восторга. А я молча подошел к Принцу и по-братски обнял его два раза: один раз за слово «рыцарь», а второй — за слово «спас».

Дошла очередь до Покойника.

— Я прочитаю вам свою неоконченную поэму «Глядя смерти в глаза…». Эпиграфом стали знаменитые строки Сергея Есенина, не оставлявшие меня в подземелье ни на минуту: «Жизнь моя? иль ты приснилась мне?»

И сразу же он начал читать с чувством, я бы сказал, противозаконной гордости за самого себя:

Никогда я не забуду это:

В темноте, хоть среди бела дня,

Два скелета или три скелета

Пристально глядели на меня.

Я тащил скелеты еле-еле,

Я один во тьму их уносил…

А друзья на ящиках сидели:

Смерти ждать уж не хватало сил.

Все молчали, словно были немы.

Видно, не могли и говорить…

Я решил, что сочиню поэму,

Чтоб друзей-товарищей взбодрить!..

— Какой у тебя эпиграф к поэме? — неожиданно прервал его Принц Датский. Хотя обычно принцы говорящих не прерывают…

— Эпиграф? — все еще нараспев, не переключившись, произнес Покойник. — «Жизнь моя? иль ты приснилась мне?»

— Приснилась, милый… Ты спал, а она приснилась! — заверил его Принц, раньше защищавший бледнолицего поэта и даже не раз предупреждавший меня: «Не трогай Покойника!» А тут взял и сам тронул…

— Получается, что мы вроде открываем сегодня твой «Уголок», а не «Уголок Ал. Деткина»! — Мура поддержала Принца, хотя прозвище его не признавала: она была против лиц монархического происхождения!

Валя Миронова, как на уроке, подняла руку, прося слова, — ее дисциплинированность могла соперничать лишь с ее же непреклонным желанием перевыполнять все нормы в мире и быть до конца преданной правде жизни.

— Ничего этого не было, — убежденно сказала Валя. — У меня по минутам записано. И скелет был только один…

— Вы не дали мне закончить неоконченную поэму… Там дальше все разъясняется! — побледнев до того, будто лишился кровеносной системы, произнес Покойник.

— Пойми: самыми главными двое не могут быть, — пояснила Мура. — Ни в каком деле… Самым главным может быть только один. И вот его кеды! А вот и он сам…

Она легко опустила свою тяжелую руку мне на плечо.

— Будем считать церемонию завершенной, — предложил я.

Наташа отсутствовала. А похвалы, которых она не слышала, были мне не нужны.

И тут я ощутил на себе взгляд Покойника. Но это был взгляд не усопшего, а, говоря маяковским языком, «весомо, грубо, зримо» (главным образом грубо) ненавидящего меня человека.

«Уж не жду от жизни ничего я», — любил цитировать Есенина бледнолицый Покойник. Но я понял: нет, он ждал! Ждал от жизни именно того, что пока принадлежало мне, — успеха, славы, первого ряда в президиуме и, как я, холодея, понял, Наташиного восхищения… Меня же он ненавидел.

Я не раз слышал, что от любви до ненависти один шаг! Интересно, а сколько шагов от ненависти до любви?

Не успел я об этом подумать, как в дверь просунулось лицо секретарши директора школы. На этом лице никогда ничего нельзя было прочитать, потому что на нем ничего не было написано.

Летом секретарша провалилась на экзаменах в педагогический институт и осенью начала, как говорили, нарабатывать стаж воспитательской деятельности. Она сидела в канцелярии, возле директорского кабинета, и воспитывать ей, кроме директора, было некого.

На лице секретарши в этот раз что-то написано было. Правда, неразборчивым почерком… Но было! Вглядевшись, я прочитал на нем невнятный испуг.

В дверь просунулся ее палец, которым она поманила меня, а потом Муру. Мура устремилась за мной.

— Деткин, тебе десятый раз звонят… — пролепетала секретарша.

— Откуда? — спросил я уже в коридоре.

— Из прокуратуры станции Антимоновка Антимоновского района. Какой-то… — она вовсе осадила свой голос, — следователь…

— Он хочет у тебя поучиться! — воскликнула Мура, тоже выскочившая в коридор. И восторженно заострила свой облик. Она сопровождала меня до самой двери директорского кабинета.

«Его сопровождали…» — пишут в газетах. И это всегда относится к выдающейся личности!

Глава VI, где меня обвиняют в убийстве

Телефонная трубка лежала на столе в канцелярии. Детективная сообразительность подсказала мне, что следователю со станции Антимоновка я был, говоря уголовным языком, позарез нужен. Иначе не стал бы он ждать, пока секретарша директора поднимется наверх, а я спущусь вниз.

Мура, войдя в канцелярию вместе со мной, воззрилась на трубку, как на экспонат для бывшей кладовки, переименованной в «кладовую памяти» и одновременно в «Уголок Ал. Деткина».

Я взял трубку, представился и услышал:

— С вами говорит следователь станции Антимоновка Антимоновского района.

Да, да, меня называли на «вы». Но в этом проявлялось, я чувствовал, не уважение, а плохо скрываемое злорадство и холодная, даже морозная официальность.

— Уведомляю, что вы, Деткин, обвиняетесь… в убийстве.

Многоточие поставил я, а в его фразе многоточия не было. Он изъяснялся, говоря судебным языком, по-прокурорски, резко и без каких-либо знаков препинания, — прокуроры никогда не сомневаются в том, что произносят. И поэтому не спотыкаются на препинаниях. Даже если их улики сомнительны. Кажется, что обвинительные речи свои они заучивают наизусть.

— Вы обвиняетесь в убийстве не один, а вместе с вашими сообщниками. — Мне стало легче: коллективная вина раскладывается все же на нескольких или на многих. А кроме того, как говорится, на миру и смерть красна.

— Одного из ваших сообщников может оправдать чистосердечное раскаяние, — добавил следователь. — Одного. Но не