— Мое дело — сторона, — повторил Серго, — но ухо, ты прав, немного зудит. Кто бы подлечил, я бы не поскупился.

— Сколько? — спросил Башлыков.

— Если не наследишь, пяток грандов отстегну, — прикурил от услужливо протянутого Башлыковым «ронсона». — И то подумать, Гриша, на лекарства глупо деньги жалеть…

Тактику ближнего боя Башлыков знал не по наслышке. Ближний враг самый одолимый. Сблизиться с врагом, незаметно его прощупать означало для Башлыкова победу. Зловещ, опасен был враг отдаленный, неопознанный, как летающий объект. Всю отпущенную природой энергию Башлыков как раз и тратил на опознание этого отдаленного врага, на выявление его реальных черт, но года три назад впервые растерялся. В смуте племен, окатившей государство кипятком вселенского предательства, он утратил веру в свое предназначение. Фигурально говоря, он закрутился волчком, как матерая овчарка, рожденная для погони и внезапно потерявшая след. То, что внушал ему опыт, рассыпалось прахом, а то, о чем он лишь смутно догадывался, стало единственной грозной явью. К примеру, он догадывался, что деньги и кулак правят миром, но никак не предполагал, что прямую измену можно окрестить гражданским деянием. Деньги нетрудно заработать, от кулака можно уклониться и нанести ответный удар, но куда деться от сияющих глаз общественных идолов, которые с пеной у рта призывают плюнуть на могилу отца? Предательство потянулось с двух сторон, из Афгана и из Кремля, и поначалу персонифицировалось, угадывалось в действиях конкретных лиц, подминающих под себя страну, и это был нормальный, переходный этап, когда можно было брать негодяев на заметку. Порядочные люди рассуждали так: ага, вон сволочь поперла, а вон другая сволочь тоже поперла, ну и хорошо, что поперли, хорошо, что засветились, тем легче будет от них избавиться. В предчувствии благих перемен, в эйфории от зрелища рухнувшего коммунячьего режима общество совершенно ослепло и чуток опомнилось только тогда, когда предательство стало нормой бытования, а чуть позднее не только нормой, но и суровой необходимостью. Кто не предавал и не воровал, тот начал постепенно издыхать. Околевавших, не приноровившихся к воровству, а их все же оказалось множество миллионов, как-то скоренько оттеснили с передка жизни куда-то на обочину, чтобы не поганили воздух трупным запахом разложения. Как раз в этот момент, точно сорвавшись с цепи, и набросились на пригнутого обывателя его вчерашние кумиры, все эти знаменитые актеры и велеречивые писатели, которые хором и поодиночке голосисто запели гимны его величествам Ростовщику и Кулаку. Это сломило Башлыкова. Он утратил овчарочий нюх.

Башлыков был не совсем дик, сызмалу любил почитывать разные книжки, но и там ни разу не натыкался на такое, чтобы грабителя почитали благодетелем, а изменника отечеству величали борцом за права человека. Впрочем, к этому времени и сами эти знакомые с детства понятия: отечество, справедливость, добро, уважение к старшим потеряли свой первоначальный смысл и оборотились чуть ли не ругательствами.

Коротко новая философия звучала так: кто не ворует и не торгует, тот совок и быдло. Десятки миллионов совков подтащили к краю гигантской выгребной ямы, и теперь оставалось только слегка подтолкнуть их в спину.

Некоторые вывернулись на самом краю, среди них был и Башлыков. Он знал, что он совок, а когда утратил нюх и когда перестал различать, кто друг, а кто враг, обрадовался своей совковости, потому что совку было привычно и свойственно затаиться и выжидать. В политике он разбирался ровно настолько, чтобы сообразить: чем дальше держаться от власть имущих, тем чище будет на душе. Но мужское достоинство в нем было уязвлено, и слишком много накопилось в сердце обид, чтобы он простил неведомому врагу свое поражение. Башлыков решил, что рано или поздно все равно его обнаружит и сведет с ним счеты, а пока следовало просто выжить. Год назад его покинула любимая жена Ксюта. Она ушла от страха, когда по ночам он начал щелкать зубами, подобно дятлу. Жена верила во второе пришествие Христа в облике синеглазого юноши в белых одеждах, и долгое время ее тайная мечта отчасти воплощалась в облике дорогого, свирепого мужа, который овладел ею нахрапом, когда ей только-только исполнилось пятнадцать лет. Она часто беременела, но все беременности кончались выкидышами. Пять выкидышей, как пять немыслимых трагических перевоплощений, и ушла Ксюта тоже будучи на сносях. Это особенно огорчило Башлыкова. Когда она уже собрала манатки и позвонила матушке, чтобы та открыла ей дверь, Башлыков сделал последнюю попытку ее удержать.

— Если тебе не хватает денег, дуре стоеросовой, — сказал он угрюмо, — то учти, скоро их у меня будет много. Купишь себе все, что захочешь.

— Мне не хватает тебя, — ответила жена. — Ты залез в какую-то раковину, и тебя не видно. Когда оттуда вылезешь, я вернусь.

— Не поздно ли будет? — предостерег Башлыков.

— Но и это не жизнь. Ты целыми днями молчишь, а вчера ночью хотел меня убить.

Возразить Башлыкову было нечего, он действительно во хмелю и спросонья чуть не придушил маленькую Ксюту, заподозрив в ней почему-то вражеского агента.

Год жизни в одиночку был счастливым годом. Он ни в чем и ни в ком не нуждался, как и в нем не нуждался никто. Известие о том, что Ксюта благополучно разрешилась от бремени, оставило его равнодушным. Что ж, вывелся на свет еще один страдалец по имени Миша, которому предстоит пройти незамысловатый, в сущности, круг бытия — от щенячьей колыбельки до белого крестика над бугорком. Будет ли ему худо или хорошо жить — от него не зависит. Как прикажут, так и проживет. Башлыков позвонил жене, поздравил ее с примечательным событием и посоветовал утопить младенца в ванной, пока он не отрастил зубы. Добрый, мудрый совет Ксюта, разумеется, отвергла, бабий ум короток, но почему-то пожалела Башлыкова.

— Если уж тебе совсем невмоготу, — сказала она, — могу приезжать иногда прибираться. Небось живешь, как в хлеву.

— Пока сиди с маманей, — отрезал Башлыков. Так совпало, что именно в день рождения сына он совершил свой блистательный рывок на волю. В органах в ту пору царил упадок. Те, кто не признавал себя совками, давно разбрелись по коммерческим структурам, перекупленные, как правило, по дешевке, а те, кто остались, продолжали тупо тянуть служебную нуду, слоняясь по углам, как призраки арийских воителей. Никто не ожидал ничего хорошего, но и самое худшее, по всей видимости, было позади. Из привилегированного корпуса грозной некогда армии они превратились в стадо баранов, трепетно ожидающих ежемесячного выгула — дней зарплаты. Совковость в КГБ имела особый, мелодраматичный оттенок, составленный из механической преданности былым идеям и постоянного мазохистского желания сигануть с крыши вниз головой.

Перед обедом Башлыков зашел в кабинет своего командира и побратима, полковника Антона Гнатюка и без промедления объявил, что уходит.

— Куда? — спросил полковник, занятый тем, что пилочкой для ногтей вырезал из картона забавные редкостные узоры. — Неужто к Коржакову?

Побратались они в гулком Андагарском ущелье, когда подыхали двое суток без курева и питья, оба подраненные, оба гноящиеся, но не только это связало их. Это неправда, что роднит человека кровь. Пролитая вместе кровь оставляет зарубку в душе, не более того, а воистину объединяет людей лишь общая мечта. Полковник был старше Башлыкова на десять лет, умереть предполагал раньше, но мечта у них была одна. Они собирались через сколько-то лет, притихнув и утомясь, построить рядышком два домика на берегу реки Оки, собрать туда жен и детей, коли таковые найдутся, и провести остаток дней в чистой душевной неге, в обоюдном согласии. Там у них будет время неспешно поразмышлять о неисповедимости путей Господних, а также вырастить множество прекрасных овощей и развести пчел. Подумывали также и о коровке с молочком.