Легенды, передающиеся из уст в уста, упомянут, как отговаривал членов древнего совета старый тывин, представитель титульной нации, глядя вслед удаляющемуся каравану из шести чужаков, двух проводников и трех мохноногих лошадей. Каравану, отправившемуся по дорогам бескрайней Тывы к загадочной цели. Слова старого тывинца перескажут в разной интерпретации, но смысл их будет один: «Не пускайте Архан-шутхера к мировой горе Меру! Последствия будут ужасны».

Шаманы, исступленно колотя в свои бубны, скоро споют песнь горя – Раху вновь поглотил Солнце.

Дитя страха и недоверия. Восхищение вызывает стройное тело твое в глазах создателей, ужас порождает среди врагов и невыносимые страдания несет поверженным. Ты – архангел, грозным вершителем судеб в столпе огня и грома яростно рвешься в небеса. Суть твоя – смерть и разрушение, но имя тебе, данное творцами, – Тополь. Есть ли в мире сила, превосходящая тебя в безудержной ярости? Десятью солнцами изливают на землю гнев братья твои. Колесит по миру неуловимым призраком, ждет своего часа в надежде расправить крылья Скальпель. Скрылся, замер в глубокой шахте за тяжелыми скрижалями сводящий с ума сотней лживых обличий Сатана.

Там, где нет ничего, это самое ничего приобретает весьма замысловатые формы. Изящные бедра выглядывают из-под сотканной из паутины туники, и черноволосый силач, хоть и повидал всякого как в теперешнем, так и в тысяче других отличных воплощений, нехотя косится на соблазнительные абрисы. Владелицу дивных ног это могло бы порадовать или развеселить, она способна даже рассердиться – все зависит от настроения, но обстановка складывалась не лучшим образом, отодвигая на задний план любые эмоции.

– Радегаст, мы ответим, когда нас спросят?

– Да, – рычит мужчина-воин.

– Что мы ответим, Радегаст?

– Правду.

– Это будет вмешательство – после этого начнется цепная реакция.

– Если все так плохо – может быть, я…

– Нет-нет, достаточно! Что со стаей?

– Я им не хозяин! Отвлекаю пока. Или ты предлагаешь переловить их поодиночке, этих бестий, скачущих среди измерений резвее Психопомпа?

– Да… они слушали лишь Гекату.

– А она не слушала никого. И, наверное, правильно делала.

Женщина с совой на плече утомленно массирует виски. Даже такой человеческий жест полон неземной грации и соблазна. Опять этот беспредметный спор…

– Радегаст, согласись, мы ведь совсем не боги, а лишь посредники тех сил, природу которых сами до конца не понимаем.

– И что?!

– Драконьи наездники, эти существа, они тоже способны поглощать энергию возносимых молитв.

– Не они – их Матка! И вообще – добрая жертва питает даже душу смертного.

– Не скажи – это другое. Я боюсь.

– А я – нет!

– Ты тоже боишься, Радегаст, только по-своему. Я думаю, они идут нам на смену.

– Черта с два! Мы – боги! Мы – правильные боги, хорошие боги, честные боги… Ты ответишь, когда тебя спросят?

– Не знаю… пока – не знаю.

Мужчина закатывает глаза, потом с ревом оборачивается и швыряет в никуда свой рогатый шлем.

– Белка, – поясняет он озадаченной женщине. – Рататоск. Подслушивала.

Странные времена настали, если белок интересуют беседы богов, ну, или сущностей, считающих себя таковыми.

А судьба одного полуживого, далеко не самого ключевого мира заботит, пожалуй, одну только Смерть.

Степь – белая пустыня, поэзия безмолвия под аккомпанемент ветра. Высокие клочья ковыля размахивают высохшими метелками. Снег, снег, снег – сводящее с ума однообразие. Серая полоса гор по правую руку так же монотонна, как уходящая за горизонт плоскость слева, спереди и за спиной. Что же он дует все время в лицо? В какую бы сторону ни шли, все тридцать четыре дня перехода, все время в лицо. И это не легкий, ласкающий бриз, это вьюга, обжигающая, колкая и вездесущая, выдавливающая слезы и тут же замораживающая льдинки в уголках глаз. Шаг за шагом – на запад.

Проводники, два малоразговорчивых тывинца, провели отряд в обход ордынских стойбищ до небольшого села Самагалтай за двенадцать дней, петляя по едва заметным тропам то на юг, то на юго-запад, а то и вовсе на восток. В селе оба остались, у кого-то из них там были родичи, а после зимы они планировали вернуться в Азас, потому как «порядок там». Дальнейший маршрут группы представлялся прямым, как палка, по желтой линии дороги на подаренной Санычем карте.

– Там Орды не будет, – напутствовали на прощанье проводники. – Видите горы? Это хребет Тану-Ола. Тыва за ним, на севере.

– А здесь? – спросил Брат.

– Тут граница – мало кто живет.

В том, что мало кто живет, путники убедились практически сразу. Населенные пункты, отмеченные на довоенной карте, встречали странников пустыми домами, пограничные посты с грозными надписями скрипели покосившимися, распахнутыми настежь воротами.

– Южная граница империи, – рассказывал Брат, – только она здесь условная, полоса на карте, и до войны так было.

– Что так?

– Дальше – дикая степь, кому она нужна? Территория, как тогда шутили, самой независимой страны в мире.

– Это почему?

– Потому, что от нее ничего не зависело.

Юмора из прошлого никто не оценил. Так и шли – справа хребет Тану-Ола, слева призрачная граница самой независимой страны, спереди и сзади пустые села и километры дороги. Проводники советовали дней через десять пути осесть где-нибудь на три месяца, переждать самые лютые морозы. Указывали на карте село Хандагайты, удаленное от Самагалтая верст на триста, мол, там зазимуйте, но село уже одиннадцать дней как осталось за спиной, а они шли и шли, останавливаясь только в помеченных на плане пустых зимовьях, устраивая дневки после каждого перехода для пополнения припасов и отогревая у ржавых печурок отмороженные пальцы. Добывать пищу в безжизненной степи было все труднее, в ход уже пошел неприкосновенный запас, но тяжеленные рюкзаки не становились от этого легче, и только движение не позволяло телу упасть. Мороз усилился настолько, что в пути даже не разговаривали – стоило открыть рот, и ледяная корка сковывала язык.

На горизонте маячили темные точки – Кызыл-Хай, последний поселок на маршруте, после которого дорога на карте приобретала вид пунктирной линии.

– Может, здесь остановимся? – спросит вечером чуть-чуть отогревшаяся Стерва.

Ключник смерит ее воспаленным взглядом, потом посмотрит на смущенного Брата, прячущего взгляд Руса, на Ванко, разучившегося плакать, и молча кивнет головой.

И потянется к гитаре забывшая ощущение струн рука, и польются, лаская утомленную душу, слова старой песни.

До Белой останется около пятисот верст, но продолжить путь они смогут только через четыре долгих месяца…