до уборной, окликнул Мешкова. Тот не ответил — не было его тут. Целых две спички извел Речкалов на поиски.

— Толя! — крикнул он.

Опять нет ответа. А ну их ко всем чертям. Припадая на ногу, пошел к лестничной площадке. Есть законы, пусть по закону и будет. Надвинул шапку до бровей, взялся за тесемки завязать уши — и тут услышал всхлип.

— Толя, ты?

Молчание. Речкалов зажег спичку и увидел маленькую фигурку, сидящую на верхней ступеньке лестницы, у перил, — голова опущена к согнутым коленям, глубокой тенью прочерчена ложбинка на узком затылке.

— Почему не отвечаешь?

Мешков поднял голову, в гаснувшем свете успел Речкалов заметить, что лицо у него мокрое от слез. Сердитые слова застряли у Речкалова в горле. Он опустился на холодную ступеньку рядом с Мешковым, обнял его за плечи, как брата. Плечи были костлявые, они вздрогнули под рукой Речкалова.

Ночевать ему пришлось остаться в общежитии: поздно уж было тащиться домой, и нога очень болела. Лег на свободную койку. Мешков свою подушку хотел ему отдать, но Речкалов отказался. Один конец жидкого матраца подвернул валиком под голову, ботинки снял, укрылся пальто. Ладно, сойдет.

Не спится только.

Ну что ему до этих пацанов неприкаянных? С самим бы собой управиться, не свалиться, как Чернышев, у порога квартиры. Им, пацанам, конечно, труднее, чем взрослому человеку: они ведь еще растут в свои шестнадцать-семнадцать, им жиры нужны для питания. Положим, в ихние годы ему, Речкалову, тоже не сытно жилось, приварками не избалован. Странно, как жизнь складывается — вроде бы сама собой. Собирался ее прожить в лесу, обучался лесному хозяйству — а оказался на море. Пустил, можно сказать, всю жизнь по железу… Полагаешь себе одно, а выходит по-другому, и ты только поспевай привыкать к новым местам и новым людям, которые появляются рядом с тобой из своих жизней.

— Ну и дурак будешь, — донеслось из коечного ряда напротив. — Думаешь, в колонии сладко кормят? У меня брательник сидел, так он знаешь, что говорил?..

— А мне все равно, — отвечал угрюмый голос. — Хуже не будет…

Это Толстиков с Федотовым шепчутся.

Не хочет Речкалов слушать их шепот. Умереть хочет Речкалов. Заснуть и не проснуться. Такая боль. Не в ноге, нет, то боль терпимая. Другая стучится боль о железные прутья ребер…

Утро не отличишь от ночи: та же тьма, та же коптилка, зажженная Агеевым от кресала. У них Агеев вместо будильника: всегда просыпается без пяти шесть, до заводского гудка. Задвигались, заговорили. Зевая, потянулись за башмаками. Умываться нечем, нет воды, только для питья немного, а на улицу выскакивать, рожу снегом тереть нет желающих. И так сойдет.

Скорей бы в столовку, к горячему чаю…

— Ребя, а мне снилось, будто я…

— Знаем. Как ты сало наворачиваешь.

— А вот и нет! Снилось, будто я по шпалам иду…

— Да отойди ты! Прямо под носом дает. С пустого брюха, а дает как сытый.

— Ну и что? Лучше так, чем шептуна пускать.

— Кто пускает?

— Ты всю ночь и пускаешь. В противогазе не спасешься.

— Мало ли что ночью. Ночью ж… барыня.

Речкалов кое-как зашнуровал ботинок на опухшей ноге, а наступить на ногу не может. Расходить ее надо! Стиснул зубы, сделал шаг, схватился за спинку кровати. Еще шаг, еще. По́том прошибло. Так доковылял до койки Федотова. Тот не спит, нижнюю челюсть отвалил на полметра, глаза беспокойно бегают.

— Ну что, Федотов? Выходишь на работу?

Не отвечает. Толстиков дергает его одеяло, бубнит:

— Брось, Стропило… хуже будет… давай вставай…

Федотов спускает ноги в штопаных черных носках, нашаривает под койкой ботинки. Дырявый свитер ржавого цвета задирается на спине, обнажив торчащие, как зубья пилы, позвонки.

Речкалов прохромал к столу, постучал костяшками пальцев:

— Внимание!

Бледные лица, запавшие глаза обратились к нему: что еще?

— Хочу предупредить. Если еще кто не станет бригадира слушать…

— Я не бригадир больше! — выкрикнул Мешков.

— Тебя кто снял?

— Сам я себя снял! — Не узнать сейчас в оскалившемся пареньке улыбчивого Толю Мешкова. — Качеств у меня нету, не могу больше и не буду.

— Будешь, — отрезал Речкалов. — А можешь или не можешь, это не тебе решать.

— Ну, вы решайте данный вопрос, — сказал Агеев, нахлобучивая шапку, — а мы пойдем. Нам чай пить надо. Для поддержания сил.

— Погоди, — повысил голос Речкалов. — Иди сюда, Мешков. — Железной хваткой взял его руку и поднял, как у боксера на ринге. — Все видят бригадира Мешкова? Он приказом по цеху поставлен. И если кто не станет выполнять его распоряжений или, тем более, хоть пальцем тронет — такой человек пускай на себя пеняет, ясно?

— Да нам-то ясно, — за всех ответил Агеев, — мы против Мешка ничё не имеем. Вот этому скажите, — ткнул он в Федотова.

Тот, натягивая ватник, сказал:

— А с тобой, Агей, мы еще посчитаемся.

— Ах, напужал! Ах, я весь дрожу! — Агеев потряс согнутыми руками, изображая испуг.

Он вышел последним и запер дверь на ключ.

— Кто тут живет в соседней комнате? — спросил Речкалов.

— Да там не поймешь, не то с механического, не то с этого… ну, не знаю, — глухо прозвучал в темноте голос Агеева.

— Их в стационар, что ли, должны забрать, полужмуриков, да вот не забирают, — сказал Мешков.

Речкалов приоткрыл дверь, зажег спичку. Опять, как прошлым вечером, обдало холодком жути при виде неподвижных тел на койках, укрывшихся с головами. Затворив дверь, он заковылял по темному коридору к лестнице.

— Вы бы к доктору пошли, — сказал Мешков, когда они вышли в синий ледяной холод раннего утра. — Может, перелом, а вы хуже сделаете.

Мучительно хромая, шел Речкалов по хрустящему снегу, подсыпавшему за ночь. Шел по длинной улице Восстания и думал, что, верно, надо в санчасть зайти, сказать про тех, полужмуриков… и про мальчишек, чтоб их как-то помыть, одежку прожарить… ну и ногу забинтовать, что ли…

Козырев был человеком не робкого десятка. Но здесь, перед дверью чернышевской квартиры, сковала его непривычная робость. Поднимет руку постучать — и опустит. Поднимет и опустит. Если б знать, что Надя дома одна… А то ведь ее мама, незнакомая и, по Надиным словам, строгая Александра Ивановна… Что он ей скажет, как объяснит свой приход? Как в старых книгах — «Я люблю вашу дочь и прошу ее руки»? Смешно. То есть не то чтобы смешно, а… старомодно… Но по сути — хорошо и красиво. Люблю и прошу руки…

Но он-то не для того сюда пришел, чтобы просить руки. А для чего? Ну, капитан-лейтенант Козырев, что тебя привело в этот холодный