— Старший краснофлотец Тюриков — мой подчиненный, — ответил Иноземцев.

— Ну и что? Военфельдшер отведет. А вам придется пройти в комендатуру.

— Товарищ капитан! — взмолился Иноземцев. — Я в госпиталь просто по дороге. Мне надо в ОВР к флагмеху отряда!

Рашпиль недоверчиво смотрел на него:

— Теперь и флагмех появился. Путаете вы что-то, лейтенант.

— Ничего я не путаю. — Иноземцев насупился. — Я механик корабля, и у меня есть дело к флагмеху. Я просто по дороге…

— Не по дороге, — отрезал капитан. — Вы знаете, где ОВР находится?

Иноземцев еще больше нахохлился:

— Я не могу вам сказать, где находится ОВР. Это военная тайна.

Рашпиль медленно удивился:

— Вы что это нахально разговариваете, лейтенант?

— А вы как разговариваете? Что за тон у вас? Что за подозрительность?

Помощник коменданта разглядывал его пристально, как ботаник кузнечика.

— И-но-зем-цев ваша фамилия? Будет доложено, лейтенант Иноземцев, как вы себя ведете. Как мешаете порядок наводить в крепости.

— Я не мешаю, — начал было вконец осерчавший Иноземцев, но Уманский с силой дернул его за рукав, и он замолчал, отвернувшись. Вытащил из внутреннего кармана шинели мятый блокнот, протянул Степану-левому: — Возьмите, Тюриков, письма писать. И поправляйтесь побыстрее.

Козырнул коротко и быстро зашагал обратно по Аммермана. Помощник коменданта прищурился ему вслед, но не окликнул.

Дойдя до Октябрьской, Иноземцев повернул и пошел вдоль ограды Морзавода к зданию ОВРа. Вот и познакомился с Рашпилем (думал он). Верно вас, товарищ капитан, прозвали — и голосом, и повадкой точненько под этот жесткий предмет подходите. Да что это такое — лишний квартал уже нельзя пройти в Кронштадте! «Путаете, лейтенант… мешаете порядок наводить…» Сразу стращать, так твою так! И откуда паршивая эта манера — не верить на слово, подозревать в тебе непременно злой умысел… будто одно у тебя в голове — как бы порядок нарушить…

Но понемногу раздражение выветривалось. Норд-вест набирал силу. Гудел над городом, срывал с сугробов ледяную крошку, где-то громыхал железом. От этих завываний и громыханий сделалось Иноземцеву тоскливо. На корабле всегда есть работа, в которую, как в спасение, уходишь от приступов тоски. Тут же, на длинной улице, под мощными накатами ветра вдруг ощутил он себя маленьким и затерянным. Будто, сойдя прошлым летом с невской набережной на рейсовый катер, унесший его в Кронштадт, он перестал управлять ходом своей жизни. Огромная стихия войны подхватила его и понесла, перекидывая с гребня на гребень. Разве не случайно уцелел он со своим тральщиком? Гибли на минах, гибли под бомбами корабли, подорвался однотипный тральщик «Выстрел», погиб однотипный «Фугас»… В сущности, уже много раз человечество могло потерять инженер-лейтенанта Иноземцева — и даже не узнало б об этом. Ну, пошла бы похоронка в Киров, мать оплачет его — и все. Он перестал бы существовать, и скоро о нем забыли бы все, кто его знал, — ну, конечно, кроме матери… и отца…

Мысль об отце еще добавила горечи к его размышлениям. Отец всегда был для него богом. Отец не должен был — что не должен был? Здесь был тупик, в который упиралась мысль Иноземцева всякий раз, как он думал об этом. Другую женщину рядом с отцом почему-то он не мог себе представить. Под Новый год он написал отцу коротенькое письмо — поздравил с Новым годом и пожелал здоровья — и отправил по старому адресу, который он помнил, на новоземельскую станцию. Ответа не пришло. Впрочем, у отца мог быть теперь другой адрес.

Отец был болью, загнанной глубоко внутрь…

Возле дома, где помещался ОВР, порыв ветра чуть не сбил Иноземцева с ног. Ничего себе ветерочек (подумал он), может лед на заливе поломать.

Флагмех отряда траления был занят срочной писаниной — велел Иноземцеву подождать. Иноземцев сказал, что он, собственно, на минутку — насчет поршневых колец.

— Какие кольца! — взмахнул руками флагмех. Он был человек порывистый и беспокойный. — Рожу́ я их тебе, что ли? Посиди, Иноземцев, мне как раз сведения нужны с «Гюйса» о моторесурсах.

В общем, без толку просидел у него Иноземцев, — для себя, как говорится, никакого интереса. Только две-три бумажки — требования на техсклад — подписал ему флагмех. А насчет поршневых колец унес Иноземцев, да уж не в первый раз, одни обещания. Прямо хоть и вправду поднатужиться и родить эти кольца проклятые.

Вышел из ОВРа — тут и Уманский на подходе, бежит, подгоняемый в спину свирепым ветром.

— Ты куда, Михал Давыдыч? Тоже в ОВР?

— Да. В политотдел надо зайти.

— А как Тюриков? Хорошо ли устроил?

— Как положено. Нормально.

Только двинулся Иноземцев к Морзаводу, грудью ложась на ветер, как вдруг осенило. Кинулся обратно, догнал Уманского в скудно освещенном штабном коридоре.

— Михал Давыдыч, — сказал, сцапав военфельдшера за рукав, — ты ведь не будешь докладывать в политотделе… ну, насчет командира и этой девушки… не будешь, да?

— Не в свое дело не вмешивайся. — Уманский выдернул рукав.

— Ничего, кроме неприятностей, ему не причинишь.

— Если человек не понимает убеждения, то могут ему помочь и неприятности, — строго сказал Уманский.

— Не надо, Михал Давыдыч, не надо докладывать! Ты ведь знаешь его, он упрется, дерзостей наговорит… Да и девушка уже который день не приходит на корабль.

— Что ты вцепился в меня, как верблюд? — осерчал Уманский. — Я, между прочим, и сам тяну с этим делом… Был бы тут Балыкин, он бы с ним живо…

— Вот и дождись Балыкина, скоро ведь вернутся наши!

— Дождись, дождись, — скривил Уманский большой рот. — Мне в политотделе нужно наглядную агитацию получить, понял? — Он двинулся по коридору и бросил, оглянувшись на Иноземцева: — Только не думай, что это ты меня отговорил…

Проспект Добролюбова, как и все ленинградские улицы в эту нескончаемую зиму, завален снегом. Мертвым сном спит утонувший в сугробах трамвай. И, будто мало еще этих завалов, снег продолжает сыпать с серого неба. Он облепил шапки двух пешеходов, белыми погонами лег на плечи их черных шинелей. Пешеходы идут по узкой тропке — единственному фарватеру в непроходимом пространстве блокадной зимы. Это наши знакомые — полит рук Балыкин и старший краснофлотец Клинышкин. У Балыкина правая рука висит на перевязи.

Каким ветром занесло их на Петроградскую сторону?

На углу они останавливаются. Перед ними зияют черными провалами разбитые окна, дверь заколочена крест-накрест досками. Ага, тут фонарь с номером…

— Добролюбова, шесть, — говорит Балыкин. — Значит, здесь. — Он с сомнением качает головой. — Только непохоже, что тут живут.

— Непохоже, товарищ комиссар. — Клинышкин осматривается быстрым зорким взглядом. — А вон тропинка вокруг дома. Может, черный ход?

Тропинка ведет их за угол,