тот из научной любознательности решает полететь на Луну. Если соорудить стеклянный шар с закрывающимися шторами из кейворита, предпринять подобное путешествие совсем нетрудно. И вот они уже на Луне.

На первый взгляд это тот самый необитаемый мир, который уже давно описали астрономы. Но для Уэллса в подобном случае роман не стоил бы бумаги, на которой написан. Ему нужно было лунное население. И оно появилось.

Луна возникла одновременно с Землей, но обладает меньшей массой, раньше должна была остыть, а следовательно, и органическая жизнь могла возникнуть на ней раньше. Конечно, притяжение Луны слишком мало, чтобы удержать атмосферу, но что если она — пористое тело? Не мог ли воздух скопиться в ее недрах? К тому же температура поверхности Луны в ночное время приближается к абсолютному нулю, а значит, любой газ неизбежно приходит в жидкое состояние и благодаря этому обретает, пусть на время, плотность, мешающую ему улетучиться в мировое пространство. Все эти соображения и помогают Уэллсу создать лунную флору, фауну и населить Луну разумными существами. Конечно, человеческому восприятию целый мир, расположенный внутри планеты, покажется странным, но столь же странными должны казаться селенитам земные города и даже дома. Все зависит исключительно от того, кто к чему пригляделся и притерпелся, а Уэллс никогда не баловал читателя привычным. Он, напротив, ставил целью разрушать умственные стереотипы.

Лунный мир живет по своим законам, и Уэллс потому-то так легко балансирует на грани утопии и антиутопии, что, с одной стороны, показывает читателю, насколько его удивление и неприятие увиденного сродни его ограниченности, а с другой, не мешает тому проводить аналогии между земным и лунным. Лунный мир оказывается при этом карикатурой земного. В некоторых, во всяком случае, отношениях. Селениты — существа в высшей степени специализированные. Разделение труда достигло там такого высокого уровня, что привычное для нас многофункциональное существо, именуемое человеком, попросту исчезло. Это высокоразвитый мир. В нем есть и искусство, и наука. Но художник только рисует. Он ни о чем больше не думает, ни к чему больше не стремится, ничего не умеет. Он только рисует — и ненавидит всех, кто занят чем-то другим. Математик только выводит формулы и способен улыбнуться, лишь открыв какой-либо математический парадокс. Есть ученые, обладающие способностью создавать новые идеи. Есть другие, способные только хранить в себе знания, и единственное, что психологически объединяет тех и других, — это крайнее тщеславие. Но подобная проблема при селенитском уровне специализации разрешается простейшим образом. При каждом ученом кроме дюжих носильщиков, таскающих эти тщедушные существа по лунным галереям, состоят еще и глашатаи с трубовидными головами. Они идут перед носилками и что есть мочи орут о заслугах ученого. На Луне нет книг — все знания хранятся в мозгах, которые мы теперь вправе были бы сравнить с соответствующими частями компьютеров; нет многих механизмов и механических приспособлений, поскольку их заменяют живые существа, специально приспособленные в силу своего строения для производства нужных работ. Разделение труда биологически закрепилось в великом многообразии не очень уже одно на другое похожих существ. Но этого мало. И, совсем как доктор Моро своим скальпелем создавал новые формы жизни на Земле, так их создают и на Луне. Это «инструменты» чуть ли не в буквальном смысле слова. Они лишены признаков личности, и, когда в них нет нужды, их каким-то образом «выключают» (что, замечает Уэллс, все-таки лучше безработицы) и сваливают в своеобразных «складах рабочей силы». На Луне возникло «Царство науки» в самых рациональных и одновременно гротескных формах. Это общество можно назвать как угодно, но только не человеческим обществом.

На что, впрочем, оно и не претендует. Некоторое время спустя, после того как Бедфорду удается с изрядным запасом золота сбежать на Землю, а Кейвор оказывается в руках селенитов, Великий Лунарий изъявляет желание увидеть его и как можно больше узнать про Землю. И мистер Кейвор — человек наивный — рассказывает все как есть. И о существовании на Земле многих государств, и о войнах между ними, и о страшных орудиях уничтожения, которыми они располагают. Правитель Луны выслушивает все это так же, как выслушивал Гулливера король великанов. Здесь все права антиутопии берет на себя земное общество.

Великий Лунарий с первого же взгляда представляется нам чем-то давно знакомым. Да, нет сомнения, это все тот же Человек миллионного года, только воссевший (стоять он не может) на трон этого на феодальный лад организованного, высоко рационального и овладевшего всеми науками общества. Мы имеем возможность в последний раз взглянуть на этот живой компьютер и припомнить все воплощения, в которых он нам являлся. Небогипфель — не в счет. Существо это межеумочное, он от одних ушел, к другим не пришел, да и к тому же литературной реальностью стать не сумел: у автора не хватило тогда умения. Марсиане страшны и отвратительны. Ну а их прародитель — Человек миллионного года? Как к нему относился автор? Если вчитаться в этот ранний очерк Уэллса и оценить не только непосредственный смысл рассказанного, но и его издевательски-напористый стиль, становится сразу понятна свифтианская природа этого надолго завладевшего сознанием Уэллса образа. «Человек миллионного года» в чем-то сродни свифтовскому «Скромному предложению об употреблении в пищу детей бедняков». В основе своей это, конечно же, экстраполяция. Но у молодого Уэллса экстраполяция (если исключить «Когда спящий проснется») носит весьма скромный характер. Она дает толчок мысли автора, а потом уступает место чему-то другому. В «Машине времени» сказано несколько слов о том, что люди все больше обживают подземелье, но не стоит, думается, исходя из этого, утверждать, что индустриальный ад, населенный морлоками, ведет свое происхождение от лондонского метрополитена. В «Острове доктора Моро» главное действующее лицо — гениальный хирург, опирающийся на то, что уже делалось во времена Уэллса, но и Моро, в конце концов, — никакой не хирург, а Творец (понимай это слово, как пожелаешь), и роман этот — отнюдь не о возможностях пластических операций. Экстраполярный зародыш очень быстро перерастает у Уэллса в многозначный, обобщающий фантастический образ. Великий Лунарий — тоже из их числа. И отношение к нему, в общем, примерно такое же, какое с самого начала вызывал Человек миллионного года, разве что объект насмешки несколько переместился. В «Человеке миллионного года» Уэллс устраивал издевательство над читателем. В «Первых людях на Луне» что-то от этого остается. Умиление, в какое приходит Кейвор от феодальных церемоний, которыми обставлено его появление пред очи (крохотные глазки на желеобразной массе) Великого Лунария, выглядело бы достаточно комично, если бы не имело для него самого роковых последствий (судя по контексту, его на всякий случай решают убить). Но и сам