населения в соответствии с тем или иным уровнем его «цивилизованности». Политическая арифметика Хайленда позволяла властям на конкретном и весьма актуальном (с военно-политической и, несколько позже, с колониально-практической точек зрения[752]) примере уточнять набор характеристик идеального подданного — британца, которого власти желали бы видеть в метрополии, колониях и на гэльских окраинах[753]. Именно такую работу по конкретизации желаемой британской идентичности и административному воображению идеального подданного (одновременно как результат и активный участник колониальной экспансии Лондона) вели комментаторы в Горной Стране.

При этом военные и гражданские чины, ответственные за умиротворение и «цивилизацию» края, и заинтересованные представители местных сообществ также внесли свой вклад в это начинание, в полемике мемориалов и рапортов способствуя, в свою очередь, прояснению образа идеального управляющего и претендуя на то, чтобы быть таковым в представлении Лондона. Этот заочный, а иногда и открытый спор между вождями, чинами и генералами о том, кто лучше справится с решением колониальных и окраинных проблем, во многом был спровоцирован значительной ролью, которую военные сыграли в решении «Хайлендской проблемы». Правительству предстояло взглянуть на хайлендскую политику как на политику кадровую.

Глава 4

РЕФОРМИРУЯ ПЕРИФЕРИЮ: РЕШЕНИЯ «ХАЙЛЕНДСКОЙ ПРОБЛЕМЫ»

Для «шотландских» чинов, их агентов и информаторов, Короны и правительства в Лондоне умиротворение и «цивилизация» Горной Шотландии являлись в равной мере и практической (военно-политической, социально-экономической), и теоретической (идеологической, морально-нравственной) проблемой. Вопросы, связанные с политэкономией «Хайлендской проблемы», оказывались неотделимы от общего взгляда на строй цивилизации в Горной Стране, в конечном итоге обосновывая претензии заинтересованных сторон на компетентное управление гэльской окраиной.

Неприязнь британских администраторов к феодально-клановой системе объяснялась не только сомнениями в лояльности многих вождей, магнатов и их вооруженных «приверженцев». Вожди и их «дунье-вассалы» олицетворяли собой тот тип управления, который ставил под сомнение цивилизаторские способности ответственных за умиротворение Горного Края чинов и перспективы заключенной в 1707 г. Англией и Шотландией унии.

Кроме того, Лондон, разумеется, не желал мириться с наличием конкуренции государственной власти со стороны института наследственной юрисдикции и баронских судов. Представление о Хайленде кланов как о заповеднике исторически изживших себя «варварских» норм и традиций отчасти было данью эпохе Просвещения и распространенным стереотипам восприятия горцев. Однако нельзя отрицать подпитывавшейся этим соображением веры администраторов в Горной Шотландии в модернизационный, «цивилизующий» потенциал Великобритании.

Перенесенные в общебританский контекст, эти идеи развивали небесспорное представление о рядовых клансменах как «естественной опоре» Короны, которым руководствовались самопровозглашенные и назначенные таковыми официально эксперты в области социальной инженерии в Хайленде[754]. При таком подходе горцы, обретавшие стараниями реформаторов осознание своей независимости от вождей и магнатов, становились «благонадежными», «полезными» и «лояльными» подданными Соединенного Королевства, объектом снисходительной заботы властей[755].

Перспективной целью ответственных за умиротворение Горного Края чинов было не уничтожение, а пересоздание горской идентичности на британских началах (при этом протестантизм и лоялизм были минимально возможными требованиями). И многие достаточно ясно (в теории, на страницах многочисленных мемориалов, отчетов и рапортов) представляли себе того «идеального» подданного, к появлению которого должна была в будущем привести их политика.

С другой стороны, следует обратить внимание на внутреннюю противоречивость программ «цивилизации» Горной Страны. Предлагая реформировать социальные отношения, они тем не менее рисовали довольно статичную картину горского общества — аграрного по преимуществу, с ограниченным набором развиваемых форм хозяйственной деятельности (рыболовство, скотоводство, земледелие) и без учета последствий взаимосвязи между миграционными процессами (отбытие горцев в Америку в качестве новых колонистов или рядовых и офицеров хайлендских полков) и новым форматом отношений между вождями и их клансменами (превращение первых в обычных лендлордов привело к сгону многих арендаторов с земли в результате политики огораживаний). Идея о нерасторжимой связи горцев с клановыми землями получала слишком большой вес в построениях реформаторов, часто игнорируя принцип экономической свободы (от феодально-клановых отношений), за который они же сами и ратовали[756].

При этом не вполне ясным оставалось место, которое отводилось в перспективе вождям. Несмотря на призыв к предельному ограничению традиционного влияния местной элиты, комментаторы не планировали радикального обновления социальной структуры в Горной Стране, устранения из нее вождей, их «дунье-вассалов» (тэкменов) и «младших вождей». Более того, вплоть до последнего мятежа якобитов 1745–1746 гг. они рассматривались властями как представители местной администрации — весьма своеобразной, но вполне эффективной и очень дешевой с точки зрения казенных расходов на ее содержание[757].

И даже после разгрома «хайлендской армии» «младшего Претендента», когда первоначальный приступ страха за «революционное устроение» (результаты Славной революции 1688 г.) и протестантское престолонаследие отступил от стен Лондона вместе с бежавшими в шотландские горы мятежниками, оказалось, что для ответственных за умиротворение Горного Края чинов одни из самых удобных партнеров по переговорам в деле решения «Хайлендской проблемы» — это вожди[758].

Таким образом, и до, и после грозного «сорок пятого» (последний мятеж якобитов 1745–1746 гг.) гарантом преобразований реформаторам виделась компетентная и энергичная власть, способная направлять устремления местных элит в нужное Короне и правительству русло. Однако сочетание устойчивой заинтересованности Лондона в решении «Хайлендской проблемы» и влиятельных и способных людей на ответственных должностях в Горной Стране являло себя крайне редко вплоть до высадки в Шотландии 23 июля 1745 г. принца Карла Эдуарда Стюарта. Преуспев в правовой, юридической изоляции (как им казалось, благотворной) горцев от их традиционной социальной элиты после разгрома «младшего Претендента» 16 апреля 1746 г., реформаторы еще должны были обеспечить иные, более действенные источники влияния на эту весьма консервативную и замкнутую среду.

Политики и политика «политики знания» в рамках хайлендской политики Лондона (несмотря на каламбурный характер самой этой фразы) в этой связи привлекают особое внимание. В предыдущих главах речь шла о том, какие характер и формы приобрели интеллектуальная колонизация Горной Шотландии и, соответственно, британское присутствие в Горной Стране. Самое время выяснить, почему они приобрели в крае именно такие характер и формы, о которых шла речь в разделах, посвященных географии, этнографии и политэкономии «Хайлендской проблемы».

Необходимо проанализировать механизмы и подоплеку этих процессов на уровне принятия решений по умиротворению Горной Страны. Два вопроса при этом имеют особое значение. Первый связан с инверсиями «цивилизации» Хайленда: почему в заочном споре вождей, чинов и генералов (на страницах мемориалов, отчетов и рапортов, отправлявшихся в Лондон) о том, кто лучше справится с решением «Хайлендской проблемы», победу одержали военные? Второй вопрос состоит в том, каким образом командующие королевскими войсками в Шотландии поддерживали административный авторитет армии «красных мундиров» вплоть до окончательного исчезновения вооруженной якобитской угрозы в Горной Стране к концу 1750-х гг.

§ 1. Идеальный