И он понял – то, о чём не успел ещё подумать. И спросил.

– Я хочу опекунства, как это сделать? Больше ничего не надо.

– И просите пособие по потере кормильца, но только не обычное, а по спецраспоряжению, они должны сделать, прецеденты были уже, – объяснил первый. – А насчёт опекунства – это мы запустим, это получится, тут всё чисто.

– Вот, собственно говоря, всё, что мы можем сделать для Павла Сергеевича, – добавил второй, – вы-то не знаете, конечно, но его ведь многие не любили, если уж до конца быть откровенным. Он же никому не позволял просто так кататься, чтоб на чужом хребте в рай заехать, он и в ЦК мог голос поднять, а они чувствовали, что не любит их, да вот только поделать ничего не могли, поздно стало, без него уже никак, без него сплошная дырка от бублика.

– А с ним – головняк сплошной, – покачал головой первый, – никому мало не казалось, так что теперь одни тайно вдохнут, другие точно так же выдохнут.

– Можете, кстати, «Волгу» просить для опекунских нужд, – внезапно вспомнил второй, – дадут, никуда не денутся.

– И при медицине остаться, как члены семьи выдающегося деятеля, – прибавил к сказанному первый, – хотя… это больше вас самого касается: насколько нам говорил Павел Сергеевич, с Авророй заниматься в этом смысле уже бессмысленно, зрение, сказал, всё равно не восстановишь, раз роговица выжжена.

– Спасибо вам, – пробормотал Адольф Иванович, – я, честно говоря, до сих пор нахожусь в растерянности, не знаю, с чего начинать, я же тут человек, можно сказать, со стороны, я даже в Москве до этого, по сути, не был: от аэропорта и сюда – всё.

– В общем, если что, обращайтесь, – поднимаясь, сказал второй, – Павел Сергеевич о вас хорошо отзывался, а для нас это тоже как память о нём.

Цинк встал.

– Я ещё вот чего хотел узнать, – произнёс он, прикидывая, как лучше сформулировать вопрос, – в общем, такое дело… Можно бы урну с пеплом обратно в семью получить, а не оставлять похоронщикам? Ну, чтобы не в стену или куда там ещё, а чтобы мы сами, по его воле распорядились. Просьба такая будет значить что-нибудь для власти или нет, как думаете?

Первый обречённо махнул рукой:

– Даже не помышляйте, Адольф Иваныч, не отдадут, им же погромыхать в очередной раз надо, спектакль на весь мир устроить, в стену замуровать, чтобы все знали, кто тут кто.

– Они бы лучше тогда об этом думали, когда он срок на прииске отбывал, – так же обречённо покачал головой второй, – безнадёжно, Адольф Иваныч. Забудьте думать, даже слушать не станут, скажут, в таких случаях за личность решает страна и народ, даже если завещание имеется.

– А страна у них – это они сами, – развёл руками первый, мотнув головой куда-то за окно.

– А Настю хотя бы можно прописать здесь, как думаете? А то она, как выяснилось, вообще без прав. Кто же думал, что так всё обернётся.

– Про это выясним, – пообещал первый и протянул руку для пожатия. Цинк благодарно пожал её в ответ.

– И сразу дадим знать, – подтвердил второй и тоже обменялся с ним рукопожатием. Адольф Иванович проводил их до дверей и на прощанье сказал:

– Пожалуйста, передайте кому надо, что поминки сделаем сами, семейные, без кого-либо со стороны. А они, если хотят, то сами пускай, да? Мы – сами по себе, они – сами, как-нибудь так, ладно?

– Скажем, – заверил его первый, – а вообще, не знаю, как вы держитесь ещё, Адольф Иваныч: так всё навалилось на вас, чистый кошмар: дочь, зять, внучка.

Это был второй день после смерти главного конструктора. Цинк, как умел, развлекал внучку, стараясь упредить любые её вопросы насчёт папы, мамы и её всё ещё больных глазок, которые она готова была задавать по сто раз на дню.

Настасья же, не отжив положенного срока привыкания к бедам, была всё ещё плоха. Она, конечно, выволакивала себя на кухню, пытаясь делать то, что обычно делала для семьи, но всякий раз, как только глаз её наталкивался на Аврошку, она начинала неудержимо рыдать и сразу же уходила к себе, выполняя строгий наказ Адольфа Ивановича. Любое слово, исходившее теперь уже от него, её затуманенный разум всё ещё не воспринимал как сказанное новым хозяином. Однако следовала она словам этим смиренно и безответно, не рассчитывая ни на какую личную самостоятельность. Всё перепуталось в голове: жалость, боль, страдание, бессонница, память о поминках хозяйки и забота о предстоящих поминках покойного хозяина, непереносимая печаль по девочкиной немощи и невозможность выказать ей сочувствие, полное отсутствие душевных сил и надобность в ежеминутном участии в любом домашнем деле, за какое ни возьмись. Разве что уходила в продуктовый и предательски, хоть чаще и невольно, выискивала повод задержаться, чтобы посидеть лишние полчаса на лавочке, одной, поплакать наперёд, сколько выплачется, и тем самым оттянуть момент возвращения в неспокойную гавань.

До этого дня жизнь её текла мерными и покойными годами, но всё перевернулось разом, считай, за несколько страшных дней, каких раньше никогда не бывало. Теперь уже главный обман её жизни, что случился когда-то от подлого жениха-паровозника, казался ей пустой и потешной пустяковиной, если поставить его в один ряд с горем, что обвалилось на её семью. Других же болей, как таковых, если откинуть материну кончину в той ещё жизни, больше не оставалось. Всё, что накопила за годы зрелости душа её, так или иначе было связано с ними, с Царёвыми, с их радостями, горестями, с их доченькой и их ракетами в дальнее небо с живыми людьми на борту или без никого.

Стране объявили новость лишь к концу второго дня, после чего началось то самое, чего так опасался Цинк. Прежде всего, валом пошли соседи, не имевшие ранее представления о том, с кем соседствовали все годы в общей высотке. Ну да, видели порой, как привозит-увозит сначала чёрная «Волга», а поздней – чёрная «Чайка» солидного дядьку в пальто, а больше – кто? чего? – тишина. Постоянно звонили в дверь, реже – по телефону. Однако Цинк не открывал, полагая, что ничего, кроме вреда, такая навязчивая психическая атака внучке не принесёт. К этому времени уже все и не один раз отсмотрели сообщение по телевизору, прослушали Правительственное сообщение по радио, прочитали некролог, опубликованный в центральной прессе за подписью Брежнева и остальных членов Политбюро. Дальше шли секретари ЦК, маршалы, министры, академики. В общем, соседи вполне искренне готовы были идти напролом, если не получалось достичь соприкосновения с этой всенародной бедой в более интимном варианте.

Цинк почти не отпускал Аврору от себя. Вместе с ней ел, помогая внучке не промахнуться мимо рта, помогал умывать личико так, чтобы не намочить повязку, чистить зубки и полоскать рот: при этом неумолчно разговаривал, чтобы постоянно отвлекать девочку от насущного и не дать шанса лишний раз спросить о ненужном.

Много читали вслух. Начали со сказок, что изобильно наличествовали в квартире. Она слушала, иногда перебивая деда, когда ей требовалось уточнить для себя ту или иную деталь, и он старательно и подробно объяснял про то, как Машеньке из сказки «Машенька и медведь» удалось так незаметно схорониться в туеске, что медведь её даже не обнаружил. Или почему Шалтай-Болтай, забравшись на стену, заснул на ней, и вся королевская рать не смогла его потом собрать. И что такое рать, и почему она королевская.