Алеша изумленно посмотрел на поэта и пробормотал:

— Я был бы вам чрезвычайно благодарен.

— Но у меня есть одно условие, которое может вас насторожить, — сказал Есенин.

— Условие? — Алеша покраснел. — Простите… Я слышал, что в Москве есть такие люди, но сам бы ни за что… То есть я ни в коем случае не хочу вас обидеть, но я…

Поэт пребывал в замешательстве. Потом вдруг запрокинул светловолосую голову и засмеялся.

— Вот дает! Вы что, приняли меня за педераста?

Алеша совсем стушевался.

— Я не хотел вас обидеть… — промямлил он, но поэт хлопнул его по плечу и весело сказал:

— Не беспокойтесь, на вашу драгоценную честь я покушаться не стану. А условие мое таково: вы выслушаете стихи, которые я вам буду читать, и если ни одно из них вас не впечатлит, открыто мне об этом скажете. Но только искренне, без вранья. Идет?

— Идет, — ответил Алеша, отказываясь верить своему счастью.

— Ну тогда пошли. А то я совсем озяб, пока с вами говорил.

Есенин жил в маленькой, холодной комнате с кроватью, стулом и маленьким столом. На полу лежал свернутый в рулон матрас.

— Располагайтесь. Это, конечно, не царские хоромы, но жить можно.

Он усадил Алешу на кровать, прямо перед столом. Потом взял со стола перевернутую железную миску — под ней лежало большое яблоко. Есенин протянул яблоко гостю.

— Вот, держите яблоко. Сейчас еще что-нибудь поищу.

— Пожалуйста, не трудитесь. Я не голоден.

— Чепуха! — Поэт прошел к полке, поискал что-то в картонном ящичке, вернулся к столу и бросил на столешницу белый сухарь: — Угощайтесь! На меня не смотрите, я наелся в кафе эклеров с чаем.

Пока Алеша грыз сухарь, макая его в кружку с водой, Есенин читал ему стихи. Стихи были задушевные, с хорошей рифмовкой, богатыми и неожиданными метафорами.

— Ну? — спросил поэт, закончив чтение. — Каково?

Алеша подумал и сказал:

— Мне нравится то, что вы уважительно относитесь к деревне. Только мне кажется, что вы слегка преувеличиваете. Деревня еще сто лет не исчезнет. И никакие железные кони ее не вытопчут. Главное, чтобы голода не было, а с остальным народ сам разберется. Сейчас много других проблем — более важных.

— Это каких же, к примеру? — прищурился поэт.

— Что станет с человеческой душой, — смущенно ответил Алеша. — Посмотрите, что вокруг творится. Люди убивают друг друга за просто так, по привычке. Это уже не Россия, а какой-то хаотично кружащийся адский мрак, засасывающий в себя людей.

— Но из этого мрака может родиться новое будущее — светлое, человечное, когда люди будут жить в братстве и любви!

— Из адского мрака не может выйти ничего светлого, — возразил Алеша.

— А вы слыхали когда-нибудь об очистительном огне?

— Слыхал. Но этот огонь не очищает, а выжигает людские души дотла. Как можно построить светлое будущее на крови и страданиях людей? Это все равно что построить кабак на кладбище, где лежат замученные дети.

Алеша передернул плечами, его снова начало знобить.

— Вы говорите спорные вещи, но как-то очень убедительно, — сказал, подумав секунду, Есенин. — Как вас зовут? Алеша? Давайте-ка выпьем, Алеша. — Есенин наполнил стаканы вином и поставил бутылку на пол. Поднял стакан и сказал задумчивым голосом: — Давайте выпьем за деревню, за простых, добрых людей. За то, чтобы все это когда-нибудь кончилось и жизнь вошла в нормальное русло.

Алеша взял стакан. Они чокнулись и выпили. Есенин взял со стола яблоко и насильно вложил его Алеше в ладонь.

— Закусите, а то опьянеете.

Алеша поблагодарил и надкусил яблоко за зеленый бок. Оно было кислым, и у Алеши сразу свело скулы. Внезапно он почувствовал, как в голову ему мягко ударил хмель. Мир вокруг подернулся легкой пеленой. Под волосами выступил жаркий пот, а по спине пробежал озноб.

Есенин закурил папиросу, швырнул спичку в горшок с каким-то желтым цветком и спросил:

— Вам совсем негде жить?

— Я в Москве ненадолго, — ответил Алеша, чувствуя, как по телу пробежала волна тепла. — Мне нужно кое-что сделать.

— Что сделать?

— Я не могу вам сказать. Это приватное дело.

— Понимаю, — кивнул Есенин. Глаза у поэта были прищурены, папироса дымила в углу рта. — Налить вам еще?

— Нет. Не стоит.

— Бросьте, это же не самогонка! Ну давайте, подставляйте стакан, не ломайтесь. Я люблю поговорить с незнакомыми людьми, а мы ведь с вами толком не знакомы. Вы, видимо, религиозный человек? Вот, послушайте-ка.

Есенин поднял руку с распахнутой пятерней и, не вынимая дымящейся папиросы изо рта, проревел:

Радуйся, Сионе!

Проливай свой свет!

Новый в небосклоне

Вызрел Назарет!

Новый на кобыле

Едет к миру Спас!

Наша вера — в силе!

Наша правда — в нас!

— Как вам такое богохульство? Впечатляет, а! — сверкнул он голубыми глазами.

Алеша покачал головой:

— Не очень. Вера не может быть в силе. Иначе самые святые люди на земле — это насильники, разбойники да убийцы. И правда вовсе не в нас. Вернее, она в нас, но до нее еще нужно доискаться.

— Чего ж ее искать, коли она внутри?

— По дороге к ней зверь сидит. Чтобы до человека в себе добраться, нужно сначала этого зверя убить.

— А коли он вас, тогда что?

— Тогда все, конец, — ответил Алеша.

Есенин улыбнулся. Улыбка у него была светлая и добрая.

— Вы, Алеша, говорите как поэт, — сказал Есенин. — Что еще вас смущает в моих стихах?

— Меня смущает вызревший новый Спас. Я давно заметил: отчего-то большевики, отрицая в корне религию, видят в своем явлении миру второе пришествие Христа. Видимо, они считают, что это оправдывает их поступки.

— Вас смущает размах? — прищурился на него Есенин.

Алеша покачал головой:

— Нет. Зло любит действовать с размахом и шумом. Только так оно может сойти за подобие добра. Камерность ему противопоказана.

Есенин воткнул докуренную папиросу в горшок с цветком и тут же зажег новую.

— Да, второе пришествие… — пробормотал он, о чем-то размышляя. Глянул из-под светлой челки на Алешу и задорно произнес: — Приди сейчас Иисус, его бы в Чека мобилизовали и форменную фуражку со звездой вместо тернового венца на голову нахлобучили бы… Вы так и не надумали еще выпить?

— Нет. Меня и от первого бокала мутит.

— Мутит? От вина? — Поэт насмешливо блеснул зубами. — Да вы счастливчик. А меня вот мутит без вина.