Дважды, отскочив назад, укрывшись за дымом, они слышали стук в башню чем-то железным, и, посмотрев в боковой триплекс — мутный почти до непрозрачности, — Петров открывал люк. Высунувшись из танка, комвзвода оказывался лицом к лицу с каким-нибудь командиром в серой шапке или черной кубанке, тот, разевая рот в еле слышном крике, просил танкиста задавить к е…й матери пулемет, а то головы не поднять! Оглохший Петров вылезал из башни, пригибаясь, бежал за командиром, выглядывал из-за угла и тут же отшатывался обратно. А немец свинцовой струей выбивал из бревен щепки, поднимал фонтаны снега, и кто-то в залегшей цепи снова кричал, истекая кровью. Старший лейтенант возвращался в танк, двадцать шесть тонн советской брони проламывались через развалины, выползали на улицу, целясь в русскую избу, что против своей воли стала вражеской крепостью. Коротко выл электромотор, разворачивая башню, и Петров гасил ненавистный пулемет двумя выстрелами — первый с ходу, второй с остановки.

Этот бой был тяжелее вчерашнего. Скирманово атаковало двадцать два средних и тяжелых танка, одиннадцать легких, мотострелковый батальон полного состава. Двадцать восьмая бригада, пусть и воевала без оглядки на соседей, свою часть работы выполнила, захватив высоту. Здесь же сражение превратилось в беспорядочную свалку, танки, пехота — все дрались сами по себе, так, по крайней мере, казалось Петрову. Начало сказываться нечеловеческое напряжение боя. Осокин уже не мог сам переключать передачи, старший лейтенант несколько раз слышал, как тот кричит: «Сашка, вторую!» — и радист бросал пулемет и наваливался на рычаг, помогая водителю. Протасов с каким-то хриплым рычанием закрывал затвор, с натугой вынимал из боеукладки снаряды. От пороховой гари кружилась голова, пушечные выстрелы, грохот очередей и звон попаданий слились в сплошной звонкий гул, перекрываемый ревом дизеля. Когда из переулка наперерез им выскочил серый угловатый танк, Петров отреагировал не сразу, секунду он тупо смотрел в прицел, вспоминая, какой снаряд в стволе, затем нажал на спуск и крикнул: «Протасов, бронебойный!», вскидывая кулак над казенником. Он ухитрился промахнуться с пятидесяти метров, и осколочный ушел вдоль улицы. Петров видел, как разворачивается плоская башня, увидел вспышку выстрела, почувствовал рывок машины и оглушающий, словно кувалдой, удар справа там, где сидел Женька. Осокин, увидев в щель приоткрытого люка серый борт, сам бросил танк в сторону, сбив немцу прицел, и болванка прошла вскользь по броне. Тонко вскрикнул наводчик, но через секунду затвор с лязгом закрылся, и Протасов прерывающимся голосом доложил:

— Заряжено!

— Васька, стоять! — заревел старший лейтенант, нажимая ногами на плечи водителя.

Танк встал, как вкопанный, Осокин, закусив губу, чтобы не закричать, вцепился в рычаги побелевшими пальцами. Он ждал второго попадания, но тут грянула своя пушка, и командир бешено крикнул:

— Попал! Бронебойный!

Снова упала на дно дымящаяся гильза. Протасов перезарядил орудие, и Петров, ради такого случая изменивший своему правилу, врезал немцу второй раз. Загрохотал курсовой пулемет:

— К-к-к-куд-а-а-а, су-у-у-ки! — выл радист.

Безуглый выпустил диск, дико матерясь на то, что не может развернуть ствол еще дальше и достать тех, кто выпрыгивает из серой машины.

Через пятнадцать минут Протасов доложил, что осколочных осталось два снаряда, и старший лейтенант принял решение выходить из боя, чтобы пополнить боезапас. Пятясь, они выползли с улицы, у последнего дома развернулись, и танк понесся к опушке, туда, где бойцы автороты разгружали «полуторки» со снарядами. На полпути навстречу им попалась «тридцатьчетверка» лейтенанта Самохина. Командир, сидевший, как и Петров, на башне, вскинул руку в приветствии, его танкошлем был сдвинут на затылок, из-под черного авизента[45]виднелся окровавленный бинт.

Пункт боепитания представлял собой два штабеля ящиков для снарядов.

— К правому! — крикнул старшина в ватнике, указывая рукой.

Осокин подъехал к правому штабелю, двое бойцов автороты уже сбивали крышки, готовясь подавать снаряды. Слева несколько красноармейцев быстро грузили в машину пустые ящики. Осокин остановил «тридцатьчетверку», и Петров приказал водителю вылезать: они будут подавать, Протасов и радист — укладывать. Командир уже перекинул ногу через борт, когда заметил, что наводчик зажимает рукой правое предплечье.

— Попало? Ну-ка, показывай, — приказал старший лейтенант.

— Да ерунда, поверху резануло, кажется, — замотал головой Женька.

— Показывай, быстро.

Протасов встал на сиденье и неловко стянул ватник — рукав гимнастерки потемнел от крови. Петров вытащил нож и вспорол рукав. Рана и впрямь была легкой, осколок брони, отбитый немецким попаданием, рассек кожу и мясо, пройдя по касательной. Вытащив из кармана индивидуальный пакет, Петров быстро наложил подушечку на разрез и туго перебинтовал сверху.

— Ну что, теперь иди в санпункт, — приказал командир.

— В санпункт? — Протасов осторожно, чтобы не потревожить рану, натянул ватник.

Несколько секунд наводчик молча смотрел вниз, словно его очень интересовала казенная часть танковой пушки Ф-34. Затем он поднял взгляд и спокойно, как человек, что-то для себя решивший, четко выговаривая слова, сказал:

— Товарищ старший лейтенант, прошу разрешения машину не покидать!

— Что? — переспросил совершенно оглохший Петров.

— Прошу разрешения остаться с вами! — крикнул наводчик.

Снизу на танкистов посмотрели бойцы автобата, словно не верили, что кто-то хочет добровольно вернуться в тот ад, которым стало Козлово.

— Да ты не беспокойся, Сашка на твое место сядет, он привычный, — громко сказал Петров.

— Сяду-сяду, — крикнул снизу Безуглый. — Иди, Женька.

— Я комсомолец, — упрямо ответил Протасов. — Прошу…

Старший лейтенант пожал плечами:

— Я ж о тебе забочусь. Не хочешь — оставайся.

— Есть! — Наводчик от радости вскинул ладонь к танкошлему и тут же скривился от боли.

— Лезь в танк, дурак, — махнул рукой командир.

Протасов сполз с сиденья на боеукладку. Конечно, командир не мог понять, что творилось в душе наводчика. В те недолгие ночные часы, когда весь батальон дрых без задних ног, Женька так и не уснул. Вчера в бою Протасов понял, что его жизнь может оборваться в любой момент. Страшнее смерти ничего не будет. Ему казалось, что теперь он перестал бояться, но потом страх вернулся, чтобы снова втоптать Женьку в грязь. Ворочаясь на земляных нарах, Протасов впервые почувствовал, что в нем растет гнев — не на тех, кто перечеркнул его судьбу, а на себя. Стиснув зубы, Женька вспоминал людей, которые не отвернулись от него, сына «врага народа». Школа ФЗУ, завод, танковая школа, бригада — неужели там не знали и не знают его тайну? Неужели его командир, герой, три раза горевший в танке, отвернется от младшего сержанта Протасова, когда узнает, что тот — сын «врага народа»? Мать была права, она не боялась, так и надо жить, каждую минуту, каждый час, не задумываясь о том, что будет завтра. Три года своей жизни Женька вычеркнул сам, но здесь, на войне, каждый день, каждый час могут стать последними. И только от Протасова зависит, как их прожить. Он останется со своим экипажем до конца, а после боя командир скажет: «Молодец!»