Дмитрий уже пробудился совсем, застегнул кафтан, надел на голову шапку. Вот как! Значит, не приснился прыгающий сундук. Прыгал, стало быть, он!

— Сундук к стене подвинь! — ткнул пальцем на свое ложе Дмитрий и вышел из горницы.

Еще пахло в городе свежеструганым деревом от только что отстроенных домов и лабазов, а базар по-прежнему был говорлив и богат. Новость, что в Москву едет великий князь Московский, растревожила всех, и народ разноголосо гудел, проклиная пленение великого князя.

— Пусть назад убирается, супостат! — задорно орали купцы. — Теперь еще и казанцы с нас дань запросят!

Даже холопы великого князя, люди вольные, понимали, что огромная дань задавит их.

— Девок татарове захотят с каждого двора! Мало им полона!

А тут еще и князь Дмитрий Юрьевич к людям вышел. Проклинал Василия, псом его называл смердящим. Народ бунтовал, и выходило, что стольный город принадлежит Дмитрию Юрьевичу, а не его старшему брату.

Дмитрий, встав на бочку, орал прямо в толпу:

— Продал нас великий князь! Продал, как дворовых людишек! А мы люди вольные! Землю нашу Василий отдал татарам и в Москву их зовет! Мещерским городком сын казанского хана управлять будет! А сам Улу-Мухаммед в Москве сядет! Мало того, что татарове дань непосильную для нас просят, так им еще и земли подавай! Люди, неужели вы такого князя пожелаете?!

— Не хотим!

— Тебя хотим, Дмитрий Юрьевич! Тебя хотим видеть на московском столе!

— Не пустим Василия в город. Пускай назад к татарам возвращается!

— Нечего ему было из полона уходить, пускай себе там и остается! — подхватывали другие.

— Братья! — срывающимся басом кричал Дмитрий. — То не я говорю, то Господь за меня молвит!.. Ночью сегодня земля тряслась, и она, родимая, не хочет Василия-супостата принимать! То сигнал нам Божий был! Знамение! Если мы Василия на Москву примем, то останемся без веры, Господь все церкви повалит, негде будет замаливать грехи. Неужели вы этого желаете, православные?!

— Запрем ворота и не пустим царя-ирода!

— Наш князь Дмитрий Юрьевич! — надрывались в толпе. — На московский стол хотим Дмитрия Большого!

Только за торговыми рядами кто-то пытался защитить Василия Васильевича:

— Не служили мы галицким князьям! Мы люди великого московского князя! Только перед ним нам и ответ держать!

— Взашей его! Взашей этого смутьяна с базара! — заорали вокруг.

Так и вытолкали строптивого с базарной площади, откуда голоса его поганого и не услыхать.

Дмитрий Шемяка ушел, а боярин Ушатый еще долго бродил в толпе и науськивал на великого князя:

— Золотоордынцам дань даем? Даем! А теперь Васька вернется, так еще и казанцам дань платить станем! Неужели этого хотите, православные? Если великого князя принять не захотим, глядишь, на одно ярмо меньше тянуть станем. А там и ордынцам хребет перебьем!

Мужики дружно поддакивали, но думали о другом: не было еще в стольном граде такого, чтобы московиты своего князя не приняли. Приходил он с победой — его ждали и встречали праздничным трезвоном, возвращался с поля брани битый — колокола печально звонили. Москва была его вотчиной, в которую он возвращался для того, чтобы отлежаться, как это делает затравленный псами медведь; да еще для того, чтобы собрать рать вновь и дать обидчику сдачи. Москва — это не своевольный Господин Великий Новгород, которому и сам московский князь не указ: захотели новгородцы — приняли на княжение, захотели — выперли из города. А этот сход больше напоминал новгородское вече, которое вынесло князю суровый приговор.

Первый раз такое было — вошел московский князь в город, а колокола стыдливо молчали. И не потому, что московиты затаили на государя обиду, просто не смогли узнать его среди многих нищих, которые, как и обычно, к обедне приходили из посадов к Благовещенскому собору.

Василий Васильевич шел без шапки, с растрепанными волосами, босой, поднимая избитыми о камни ногами серую дорожную пыль. Шел смиренно, с покорностью, на какую способен только схимник или большой грешник. «Если хочешь быть великим, то должен пройти и через унижение, — вспоминал князь слова монаха. — Если сам Иисус Христос в Иерусалим въезжал на осле, так почему великому князю не войти в город пешком?»

За великим князем ступали бояре, некогда горделивые, а теперь побитые и униженные, как и сам князь. На лицах ни спеси, ни злобы — боль одна да раскаяние!

— Князь это великий! Василий Васильевич! — зашептались вокруг.

— Епитимью на себя наложил за плен басурманов!

Город ждал князя-иуду, а встретил князя-страдальца. Великий князь шапку никогда не снимал, а сейчас, позоря свою голову, повинным входил в Кремль.

— Князь великий! Василий Васильевич! — толпа расступалась перед ним.

Василий шел через людской коридор к своему дворцу.

— Что рты пораззявили?! В ноги князю! В ноги кланяйтесь! — закричал юродивый.

И народ, словно пробудившись ото сна, упал на колени, не смея посмотреть государю в глаза. Если великий князь идет босиком, то почему черни стоять в рост? Так и прошел Василий до своих палат, не встретившись ни с кем взглядом.

Колокола зазвонили, приветствуя великого князя, и долго еще звонарь тревожил Кремль радостным перезвоном — великий князь вернулся!

Зима. Зябко. Студеный ветер пробирал до костей. Бесстыдно залезал под овчинный тулуп, бросал колючие комья снега за шиворот и морозил, морозил.

Боярин Ушатый поднял воротник, уткнул нос в бараний мех. И надо же было в такую студеную погоду выезжать! Да кто мог знать! Кажись, еще утром теплее было, даже солнышко вышло, и на тебе, пурга какая!

Боярин постучал по замерзшим бокам рукавицами, стараясь разогнать кровь, повозился в санях, и полозья, словно прося пощады, заскрипели под его тяжелым телом.

Возничему мороз был нипочем: он весело управлял возком, лихо погонял вороного жеребца, с разгоряченной спины которого шел клубами пар, и всю долгую дорогу напевал под нос какую-то воровскую песню. Ушатый терялся в догадках — что это? Завывание ветра или очередная песнь удалого возничего?

Боярин Иван Ушатый торопился к Борису Тверскому, и до Твери оставалось еще добрых верст двадцать, когда ось с хрустом надломилась и, царапая слежавшийся снег, острой пикой уперлась в сугроб, опрокидывая на снег возок.

— Тьфу ты! — отплевывался от снега Иван Ушатый. — Что ты, дура, на дорогу не мог посмотреть! Вот вернемся, розог получишь! — щедро пообещал он.

— Руку! Руку, боярин, подай, — виновато просил возничий, пытаясь вытащить Ушатого из сугроба.

Боярин Ушатый барахтался, пробовал выползти на дорогу, но увязал еще глубже. «Грамота! — И рука мгновенно юркнула за пазуху. — Фу-ты, нечистая сила! Кажись, целехонька. Было бы тогда от князя».