– Красиво, правда?

– Очень, – соглашаюсь я.

– Вот за что мне нравится Лондон. Простор и толпы, современность и старина. Этот город – как наркотик.

Он рассказывает мне, как проводит время в Лондоне, говорит, что сменил квартиру, извещает, отчего уехал из Уитби и как он скучает и любит этот городок. Я расспрашиваю о его семье, и он рассказывает новости. Сара опять ждет ребенка, а Ричард и Шелли сыграли чудесную свадьбу. Он показывает мне фотографию Шарлотты – ее награждают за победу в заплыве на двадцать пять метров. Вид ее крохотного, мокрого, дрожащего тельца и гордо задранной головы заставляет меня улыбнуться. Я задаю бессчетные вопросы, но он не в состоянии ответить на все сразу. Я и не знала, что соскучусь так сильно.

– Они часто спрашивают о тебе.

– Правда? – радуюсь я.

– Да, они даже дали тебе прозвище.

– Какое? – рискованный вопрос. Не уверена, что хочу знать ответ.

– Наоми Кэмпбелл, – улыбается он. Я смеюсь:

– Надеюсь, только оттого, что я обожаю обувь и люблю хорошо выглядеть, а не за скандальный характер.

Даррен лихорадочно усмехается. Он слишком искренен, чтобы подтвердить или опровергнуть мои предположения. Его лихорадка заставляет меня рассмеяться громче. Я смеюсь сама над собой, и это так естественно, раз обо мне шутят в семействе Смитов. Он говорит о своих больных деревьях и о новом соседе по квартире. Мы разговариваем и прогуливаемся уже несколько часов. От Черинг-Кросс мы поворачиваем и идем в сторону Сент-Джеймского парка, проходим мимо Букингемского дворца и движемся к Гайд-парку.

Не помню точно, когда он взял меня за руку. Кажется, когда мы переходили Молл. Я никогда еще не держала мужчину за руку на людях. Это так вульгарно. К тому же у них всегда влажные руки, и потом очень неудобно идти, когда на тебе кто-то висит.

Не надо.

Я вся горю. Стоит теплый вечер, и на улицах сотни людей. Туристы, роллеры, пенсионеры и прочие. Но сегодня мне плевать на их напористость и суетливость. Они просто часть живописного полотна. Как и продавцы газет, опасные банды подростков, веселые компании, регулировщики дорожного движения, хозяева, выгуливающие собак, конные полицейские, что едут по Бердкэйдж-Уок, и другие счастливые пары.

Другие счастливые пары.

Другие счастливые пары.

– У меня болят ноги, – наконец заявляю я. – Давай зайдем куда-нибудь выпить.

– Давай. Куда?

– Не знаю. Уже поздно, и я плохо знаю этот район.

И еще я хочу снять номер в отеле.

Именно. Потому что он, да-да, держит меня за руку, и мы разговариваем и смеемся, и я им горжусь просто до ужаса, но есть еще кое-что. Это моя грудь, которая зажила своей жизнью: соски напряглись и напомнили о себе болью, они ждут, что он дотронется, захватит губами, коснется языком. Между ног у меня просто пожар. Я сгораю от страсти.

Мы быстро находим такси, и это везение кажется мне добрым знаком: значит, я все делаю правильно. Я бесстыже приказываю таксисту везти нас в отель.

– В какой?

– В любой, – раздраженно говорю я. Он нам мешает. Он мешает Даррену смотреть на меня долгим взглядом, полным желания.

Такси останавливается у дверей какого-то отеля. От таксиста мы отделываемся чаевыми прямо-таки непристойного размера. Выбираем газету, которую нам принесут в номер наутро. И когда я уже мечтаю упасть с ним в беспамятство и на кровать, Даррен вдруг останавливается посреди фойе.

– Нам нужно поговорить.

– Мы только этим весь вечер и занимались, – говорю я и тяну его за рукав пиджака, мне не терпится сесть в лифт.

– Нет, поговорить о нас.

Мы не касались только этой темы.

– Но ты же мужчина, – шучу я.

Но Даррена с толку не сбить. Он ведет меня в бар отеля. Я убеждаю себя, что, в конце концов, выпить – это тоже неплохо. Я не пила примерно с девяти вечера, – с того времени, как мы покинули вечеринку. Сейчас почти двенадцать, и существует реальная угроза протрезветь.

Прежде я часто бывала в барах лондонских отелей и знаю, как это все будет. Должен подойти официант, который будет изворотлив и осторожен. Отводя глаза, он станет называть нас «сэр» и «мадам», а не нашими настоящими именами. Официант объяснит, где туалет, зная, что гостям понадобятся презервативы и у них может возникнуть нужда избавиться от части вечерних излишеств. Он заберет грязную пепельницу и принесет чистую, поставит на стол маленькую вазочку с кешью и вручит меню напитков. Он ждет, что мы по-свински напьемся в попытке забыться и не думать о возможных последствиях, и рассчитывает, что, прежде чем подняться в номер, мы оставим огромные чаевые.

Даррен попирает этот обычай, заказав лимонад. Его мальчишество смешит меня, но он спрашивает:

– Кэс, а ты что будешь? Хорошо бы нам сохранить трезвые головы.

Я хочу двойную водку и туман в голове, но заказываю минеральную воду. Мы сидим и молчим, а официант уходит к бару, заказывает и приносит нам воду. Напитки на столе, но никто не предлагает тост. Тишина липнет ко мне, скапливается в носу и горле, душит меня.

– Почему? – Рехнуться можно от такой прямоты. Даррен простодушно ждет прямого ответа. Он хочет правды, он хочет во всем разобраться. Такая прямота всю жизнь ставит меня в тупик. Позднее время и болезненное ожидание в его голосе лишают меня иллюзий.

– Что «почему»? Почему я не звонила? Почему не отвечала на твои послания? Почему я исчезла, когда ты приехал, чтобы увидеть меня?

– Нет, Кэс, эти ответы я знаю. – Знает? Откуда? – Я знаю, почему ты убежала от меня. Знаю, что тебя пугает ответственность, и понял, что ничего не могу с этим поделать. Мне оставалось только ждать. Я надеялся, что со временем ты поймешь, что я отношусь к тебе серьезно. Если бы я не знал это, разве смог бы я заставить себя приехать, чтобы поговорить с тобой? Думаешь, я не злился и… не страдал? Но я решил, что ты делала мне больно не потому, что бессердечна, – ты бессердечна, но дело вовсе не в этом, – ты делала все это оттого, что не знала, как быть. Ты делала больно, потому что делаешь так всегда. Я не сердился на тебя сегодня вечером, но поверь, мне этого хотелось.

Он умолк, и я поднимаю глаза на него. Он полон смятения и понимания, уверенности и страха. А я горю от стыда. Вздумай он меня поучать, я бы повернулась и ушла, тихо вернувшись в свое уютное равнодушие, оправдавшись тем, что он ничего не понял и никогда не поймет.

Но он все понимает.

– Я все время думал о тебе, Кэс. И все время тебя хотел. А теперь ответь: отчего ты запретила себе доверять мне?

Он догадался.

Значит, он все еще предан мне, – впрочем, он однолюб. Что же ответить? Он никогда не унижал, не обижал и не разочаровывал меня и всегда давал больше, чем я могла ожидать. Прежде мне казалось, что такие, как он, канули в Лету вместе с королем Артуром и рыцарями Круглого стола. А может, таких, как он, никогда и не было.