Кожа на моем лице казалась пересохшей и сильно обтянула скулы. Я сунул палец под маску, чтобы почесать шрам, касавшийся уголка губ.

Даже воздух пах по-другому. Дымное марево моего детства, запахи дуба и кедра из дымоходов богатых домов, плавника и сухого навоза – из дыр в крышах бедных… все сменилось угольным дымом с резкой нотой серы, бьющей в нос. Восхитительные ароматы по-прежнему неслись из лавки пекаря, где старый Хэл Лысарь всегда приветствовал вас хмурой миной и сахарной булочкой, но смесь пряностей, покрывавшая окорока, коптившиеся в соседней лавке, больше не сдабривала воздух перечным запахом. Да и вместо коптильни теперь тут была мастерская шлифовальщика линз.

Узкий проход между двумя зданиями оставался… интересно, вы, молодые, по-прежнему называете его «трубой»? – и сквозь него дул легкий ветерок с Эйвена. Я остановился и оперся на копье. Вечер был в точности таким, как тот, давний, когда Бекки показала мне свои веснушчатые груди, а потом насмехалась над моим ошеломленным видом. Здесь мы с Джоном стояли на коленях, деля яйца, украденные из гнезд на Склоне Берега, который, находясь чуть подальше от Моста, считался охотничьими уходьями всего речного отродья.

Вижу, ты улыбаешься. Здесь я прятался в засаде, подстерегая подмастерье ткача, чье имя, лицо и грех давно выветрились из памяти, хотя эта глупость стоила мне сломанной руки и потери тяжко завоеванной симпатии Бекки.

Кто-то наткнулся на меня, выругался и исчез, прежде чем я успел обернуться и извиниться. Я втиснулся в «трубу», стараясь, чтобы и другие смогли пройти. И стал смотреть на сверкающую на солнце реку.

Пироскарф шел в бухту, борясь с течением. Дым валил из трубы, лопатки сверкали в унисон, и он был похож на водяного шмеля, сильно увеличенного неким волшебником. Торговые суда, входившие в гавань и покидавшие порт, были больше, чем я запомнил, и покрой парусов казался незнакомым. Количество дымоходов по обоим берегам увеличилось. Дым валил в темнеющие небеса. Это был изменившийся мир, в котором не было места таким, как я.

Призраки моей юности толпились вокруг меня так тесно, что я не мог отличить прошлое от настоящего, воспоминаний от желания. Все было так, словно я отвернулся на мгновение, а, повернувшись, обнаружил, что постарел на двадцать лет.

Набей снова трубку. Один последний раз я услышу рассветную музыку моей юности, сонный топот спускающихся жильцов, звон и звяканье тарелок и оловянных кружек на кухне. Быстрые шаги Элинор, возвращавшейся из пекарни с охапкой вкусно пахнувших хлебов. И на заднем фоне – ворчание Черного Гейба, обнаружившего мой очередной промах.

Какой жестокий контраст с этим утром!

Когда я отвернулся от Эйвена, обнаружил, что на Мосту полно переходов, лавочников и ремесленников в вычурных, отделанных кружевами одеждах. Воздух звенел от щелканья их каблуков. Но лица женщин и мужчин были одинаково замкнутыми и угрюмыми. На секунду я дрогнул духом при мысли о том, что снова окажусь в обществе людей. Слишком много лет я провел в компании сов и волков, один, в пустынях севера, чтобы чувствовать себя здесь комфортно. Но я расправил плечи и продолжал идти.

Старая «Щука и бочонок» стояла там, где всегда, на полдороге по Мосту. С расстояния она казалась невыносимо маленькой и незначительной. Хотя каждый камень и каждое бревно навсегда запечатлелись в моем сердце. Вывеска лениво покачивалась. Та же самая смеющаяся рыба выпрыгивала из того же бочонка… все, как намалевал бродячий школяр в обмен за одну ночь под крышей таверны, когда тетя Кейт была молода. Я знаю это, потому что она часто о нем говорила.

Под вывеской собралась рассерженная толпа, не обращавшая внимания на поток пешеходов. У двери стояла большая бочка, а на ней стоял приземистый человек с пером шерифа на шапке и, держа в руках пергаментный свиток, что-то читал. Около него стояло чучело – очевидно, прислужник – с колокольчиком, а за ним выстроилась в ряд дюжина стражников с дубовыми палками.

Все это означало выселение.

Тут же стояла Кейт, плачущая от ярости и каким-то чудом не изменившаяся. Я уставился на нее, не веря глазам, и тут, с болью, ударившей в сердце, понял свою ошибку. Эта измученная тяжеловесная женщина, должно быть, моя сестра Долли… ужасно, ужасно постаревшая. При виде ее мне захотелось отвернуться. Нарисованная щука издевалась надо мной, безмолвно хохоча. Но я победил свою неловкость и протиснулся сквозь толпу.

Сам того не ожидая, я вызвал всеобщий интерес. Зеваки, сердито бормоча, уступали дорогу. Шериф перестал читать. Стражники уныло переминались с ноги на ногу, а тощее чучело с колокольчиком съежилось. Я, неожиданно став центром внимания, сообразил, что, должно быть, до сих пор сохранил кое-какие остатки эльфийского лоска.

– Что здесь происходит?

Мой голос был низким, незнакомым, и слова нерешительно стекали с языка, как вода из насоса, заржавевшего от долгого бездействия.

Шериф яростно потряс пергаментом в мою сторону.

– Не вмешивайся! Это законное выселение, и со мной стражники, всегда готовые меня защитить!

– Ты трус, Том Свалка, и подлец, если творишь такое с людьми, которые были когда-то твоими друзьями! – завопила Долли. – Теперь ты подлипала у богача! Наемник, служащий негодяям и угнетателям, и ничего больше!

Из толпы послышался одобрительный ропот.

Шериф нагнул массивную голову и, стараясь не встречаться глазами с Долли, проворчал:

– Черт возьми, Долли, я всего лишь выполняю…

– Я заплачý, – вмешался я.

– Э… что это? – уставился на меня Том Свалка.

Я снял свой заплечный мешок из прочной гномьей ткани, расшитой шелковыми орхидеями, – работа древесных эльфов – и отдал копье нескладному юнцу, который едва не уронил его от изумления. Это был ты, верно? Я так и подумал. Древко копья было из черного дерева, гораздо более тяжелого, чем казалось на вид.

Прикрученный к раме вместе с колчаном и обломками того, что когда-то было отцовским мечом, лежал кожаный кошель. После долгих лет торговли с эльфами я теперь плохо знал цену одной монеты по сравнению с другой. Но точно знал, что этого должно быть достаточно. Эльфы всегда щедро раздают вещи, не имеющие для них значения. Я отдал кошель сестре.

– Возьми, сколько нужно.

Долли стояла с кошелем в протянутой руке, не пытаясь его открыть.

– Кто ты? – со страхом спросила она. – И что это за человек, скрывающий лицо под маской?

Рука поднялась сама собой – я и забыл о маске. Теперь, когда она больше была не нужна, я снял ее. Свежий воздух коснулся лица. Голова закружилась почти до тошноты – настолько я не привык стоять без маски перед такой толпой.

Долли уставилась на меня.

– Уилл? – спросила она наконец. – Это правда ты?

Когда деньги были пересчитаны трижды и прутья от метлы, прибитые шерифом над порогом, были сорваны и растоптаны, семья и соседи сгрудились вокруг и отвели меня в общую комнату «Щуки и бочонка», где предоставили почетное место у очага. Воздух был душным, я плохо соображал. Но никто ничего не заметил. Меня засыпали вопросами, так что не было никакой возможности отвечать. Каждый старался назвать свое имя, выкрикивая: