6. Исторический и личный центр

Христианство обладало уникальным преимуществом над всеми своими конкурентами, в том числе даже над иудаизмом, в том, что его Основателем послужило историческое Лицо, чья Личность была более великой, чем Его учение. Именно в этом заключалась величайшая оригинальность и основной секрет его силы. Христианский энтузиазм был пробужден и поддерживался не идеалом, а Личностью. Христианство стало новой духовной силой, которая вошла в нашу человеческую жизнь от Личности Того, кто был всем известным в Палестине человеком. Христианские проповедники требовали веры не просто в учение Иисуса или в Его Воскресение, но в Него Самого. Посредством истинного религиозного инстинкта Его последователи признали эту Личность своего Господина, которая очаровывала их и вводила в смущение, которая вызвала появление различных христологий, которая завоевывала их верность – это был новый фактор в истории. Другие религии могли предъявить более сложный церемониал, могли предложить более глубокомысленную литургию, чем молитва учеников или «Верую» апостолов; другие религии и философии могли со значительным успехом оспаривать оригинальность учений Иисуса и приводить параллели к большинству из них, но ни одна другая религия не могла «поднять на щит» реального Человека из плоти и крови, который жил так близко к Богу и приводил людей в такое близкое, удовлетворявшее потребности души единение с Отцом.

«Центром новой религии стала не идея, не ритуальный акт, а Личность. Очень скоро оппоненты указали на то, что… в христианском учении было мало оригинального… Что же было нового в новой религии, в этом «третьем роде» людей? У христиан был готов ответ. И говоря ясно, и в состоянии афазии они называли своего Основателя. Он был чем-то новым» [1163] .

Христианские апологеты осознавали силу своей позиции в том, что у них есть исторический центр. Так, в середине II века н. э. ассирийский fi dei defensor [1164] написал: «Мы не безумствуем, эллины, и не вздор говорим, когда проповедуем, что Бог родился в образе человека. Вы порицаете нас, но сравните свои басни с нашими рассказами… Ваши рассказы чистый вздор… Послушайте меня, эллины, и не объясняйте иносказательно ни басен, ни богов ваших».

Религия с персональным и историческим основателем, таким, каким иудаизм мог похвалиться в лице Моисея и Эзры, буддизм в лице Гаутамы, персидская религия – Зороастра, а ислам – аравийского пророка, имела несомненное преимущество в плане пропаганды над чисто натуралистическими и мифологическими религиями. Идеи должны были быть включены в личность перед тем, как они действительно могли стронуть человечество с места. Христианство могло похвалиться основателем, обладавшим уникальной святостью и могуществом. Его мощные соперники – религии мистерий – могли предложить только мифы, требовавшие постоянного очищения и аллегоризации, чтобы соответствовать нравственным потребностям того времени. Этика Иисуса сопротивлялась любому вызову; Его характер не нуждался в приукрашивании. Он был и остается Предводителем и Главнокомандующим Своими последователями: не нужно было никакой модернизации и никакой аллегоризации, чтобы устранить неприятные для нравственного чувства моменты. С другой стороны, Митра никогда не существовал и он никогда не убивал того самого таинственного жертвенного быка. Никогда не было Великой Матери скорбей, которая оплакивала Аттиса и стала истинной матерью скорбящим дочерям человечества. Исида, во всем ее блеске, была, как бы ни идеализировал ее религиозный инстинкт, всего лишь продуктом египетской зоолатрии. К Дионису – творению хтонизма – обращались «Приди, Спаситель» [1165] . Аполлон, особый бог пифагорейцев, который заявлял: «Я с меньшим удовольствием буду жить на сверкающих небесах, чем в сердцах добрых людей», был возвышенным увенчанием культа, который видел в Солнце образ Божий [1166] . Логос стоиков был чистой абстракцией, вдохновение которого могло коснуться только просвещенных; а о своем идеальном мудреце Плутарх заявляет: «На земле его нигде нет и никогда не было» [1167] . Логос Филона был просто ипостасью или в лучшем случае никогда не выступал за пределы персонификации. Однако для христиан «Слово стало плотью…»: это преимущество, как говорит Августин, он не мог найти ни у кого из соперников христианства.

Чтобы оценить динамику, которую Личность Иисуса давала Его последователям, мы должны вспомнить, что, с одной стороны, идеи и идеалы, не привязанные к личности, не способны поднять массы людей и что с другой – мы должны принять во внимание замечательную моральную черту греко-римского времени: «всевозрастающую тенденцию персонифицировать нравственный идеал». Возвышенные учения Платона, стоиков и неоплатонизм не могли эффективно овладеть массами, чтобы стать руководством и вдохновением в их жизни. Образованные люди находили в них убежище, и многие «мученические души язычества» встречали последние часы со спокойной храбростью, основанной на духовной истине и утешении, взятой из философий, заменивших умирающие национальные религии. Некоторые философы и их ученики пытались достучаться до масс. Стоики, и особенно родственные им проповедники, учителя и духовные наставники из числа киников шли на дороги и рынки, чтобы исцелять души – почти так же, как в наше время Армия спасения. Но им не хватало руководящей силы личности. «Предписания, – говорит Лютер, – показывают нам, что мы должны делать, но не дают нам сил, чтобы делать это». Людям показывали идеалы, но никто никогда не видел воплощения этих идеалов на земле. Идеал, который никогда не воплощался, был слишком холоден и бессилен. Соответственно эллинистическая и римская эпоха настойчиво требовала именно примеров [1168] , чтобы заменить предписания и поддержать идеалы. Можно сомневаться, преподавались ли мораль и религия на примерах столь настойчиво в какую-либо другую эпоху. Серьезные люди хотели видеть существ из плоти и крови, примерами которых они могли бы вдохновляться [1169] . Во всей истории искали образцы, по которым такие люди могли бы жить и умирать. В этот весьма практичный век добродетели иллюстрировались dramatis personae истории. Легендарный Орфей, Пифагор, Сократ, Аполлоний, Эпикур и другие представали перед глазами людей, чтобы сопровождать и подкреплять предписания. Но где же можно было найти совершенный образец? Поэтому учителя-стоики, основываясь на свидетельствах о добром и великом в прошлом человечества, предпочитали изображать своего идеального мудреца, в то же время откровенно признавая, что его никогда не было [1170] . Никто не дал столь определенного выражения этому стремлению того времени к практическому этическому идеалу, как Сенека в своем памятном отчаянном вопросе: Ubi enim istum invenies quem tot saeculis quaerimus? – вопросе, на который его вера не могла дать ответа, но этот ответ можно было найти в христианском учении.

Как еще один пример, показывающий, насколько всеобщим был этот личный идеал совершенства, можно упо мянуть об обострившемся ожидании вождя-Мессии среди иудеев. Мессианизм, бывший наиболее ранней формой пророческой уверенности в лучшем будущем, был слишком туманен: такого будущего мог достичь только личностный Мессия. Идеал мессианской эпохи все больше отступал перед идеалом мессианской личности. Более того, и среди язычников было растущее сознание того, что настало время для явления Богочеловека. Эта мысль знакома нам по латинским придворным поэтам [1171] . Желание стало отцом мысли. Наиболее выдающимся литературным примером такого фокусирования религиозных и религиозно-политических надежд и чаяний является так называемая «Мессианская эклога» Вергилия, в которой, возможно, в ответ [1172] на пессимизм Горация: