Морин вспомнила Дэвида и то, как много лет назад приподнимала в гробу его недвижную голову и целовала без конца, не в силах поверить, что одного ее желания вернуть сына недостаточно, чтобы он ожил. Гарольд стоял рядом с ней, сжав изо всех сил кулаки.

— Она была хорошим человеком, — сказала Морин. — И настоящим другом.

Кончики ее пальцев ощутили близкое тепло — Гарольд крепко стиснул ее руку.

— Ты не мог ничего поделать, — добавила она, думая в этот момент не только о Куини, но и о Дэвиде.

Да, его поступок разделил их, бросил в беспросветность отчуждения, но, в конце концов, Дэвид добился того, к чему стремился.

— Я была неправа. Я не имела права обвинять тебя.

И она еще крепче сжала его руку.

В щели над и под дверью пробивался свет, и звуки хосписа наполняли пустоту зала, точно вода ручья. В зале смерклось, и все вокруг стало смутным; Куини тоже погрузилась в полутьму. Морин снова вспомнились волны и мысль о том, что жизнь без своего завершения будет неполной. Она решила стоять рядом с Гарольдом столько, сколько ему будет нужно. Наконец он повернулся к выходу, Морин последовала за ним.

Они закрыли за собой дверь, а в часовне уже давно служили мессу. Оба постояли в нерешительности, не зная, поблагодарить ли монахинь или незаметно уйти. Гарольд вдруг на минуту замешкался. Голоса певчих возвысились, сливаясь воедино, и от величественности и праздничной красоты момента у Морин перехватило в горле. «Если мы не можем распахнуть свое сердце, — подумала она, — и принять то, что выше нашего понимания, тогда нам и вправду не на что уповать».

— Ну вот, теперь я готов, — сказал Гарольд.

Они вдвоем прогуливались в темноте по набережной. Любители пикников уже ушли, забрав с собой складные стульчики; на пляже встречались лишь редкие собачники и бегуны трусцой в флуоресцирующих куртках. Гарольд и Морин говорили о всяких пустяках: об отцветающих пионах, о первом школьном дне Дэвида, о прогнозе погоды. О пустяках… Луна сияла в вышине, и ее дрожащий двойник отражался на водной глади. Вдалеке, мерцая огнями, неторопливо шел корабль, двигаясь вперед почти незаметно. На нем кипела жизнь, разворачивалась деятельность, не имеющая к Гарольду и Морин никакого отношения.

— Столько разных судеб… Сколько незнакомых людей, — обронила она.

Гарольд посмотрел в ту сторону, но его голова была полна иных мыслей. Он не знал, когда пришел к такому выводу и следует ему радоваться или огорчаться, но его не покидала уверенность, что Куини навсегда останется с ним — как и Дэвид. Напьер, Джоан и отец со всеми своими тетушками тоже никуда не денутся, но с ними уже не надо воевать, и прошлое наконец-то перестанет мучить его. Эти воспоминания — лишь часть той атмосферы, которой он дышал, путешествуя, а вместе с ними и все недавние его встречи. Гарольд понял, что люди все равно будут принимать те решения, которые им больше по вкусу; какие-то из этих решений причинят страдания и им самим, и их любимым, некоторые пройдут незамеченными — но будут и такие, что доставят радость всем. Он пока не представлял себе, что проистечет из его похода в Берик-на-Твиде, но был готов принять любой исход.

Гарольду вдруг припомнился давнишний вечер, когда он отплясывал на танцах и поймал взгляд Морин, брошенный из толпы. Он и теперь ощутил трепет в ногах и руках, которыми брыкался и размахивал, как будто хотел стряхнуть с себя все, что было с ним прежде — от одного лишь мимолетного внимания прекрасной незнакомки. Ободренный им, он продолжал наяривать с удвоенным усердием, выкидывая коленца и взмахивая руками. Затем остановился и снова посмотрел на нее. Она не сводила с него глаз, а на этот раз еще и рассмеялась. Она так развеселилась, что волосы упали ей на лицо, а плечи вздрагивали, и Гарольд впервые в жизни не стал бороться с искушением, а пошел прямо к ней сквозь плотную толпу и коснулся незнакомки рукой. Ее упругая щека под бархатом волос была бледной и мягкой. Девушка не отстранилась.

«Привет», — сказал он ей. В тот же миг детство откололось от него, и все вокруг исчезли — остались только он и она. Гарольд понял тогда: что бы потом с ними ни случилось, их пути отныне пересеклись. И он готов был сделать ради нее все, что угодно. Вспомнив об этом, Гарольд переполнился необыкновенной легкостью и вновь согрелся — всем сердцем.

Морин подняла воротник, спасаясь от ночной прохлады. Поодаль сияли огни городка.

— Может, вернемся? — предложила она. — Ты как?

Гарольд в ответ чихнул. Она обернулась, подавая ему носовой платок, и с удивлением обнаружила, что он беззвучно разевает рот, словно задыхаясь. Гарольд заслонился рукой, но не смог совладать с собой и опять издал тот же звук — не чих и не вздох, а фырканье. Хихиканье.

— Что с тобой? — удивилась Морин.

Гарольд из последних сил сдерживал в себе что-то, грозившее выплеснуться наружу. Морин подергала его за рукав:

— Гарольд?

Он лишь потряс головой, зажимая ладонью рот, но наружу опять прорвался смешок.

— Гарольд! — обеспокоилась Морин.

Он растягивал руками губы, словно пытаясь распрямить их, а потом признался:

— Нельзя смеяться. Я не должен. Просто…

И опять поперхнулся хохотом. Морин пока не уяснила, в чем дело, но уголки ее губ тоже поползли вверх.

— Может, стоит и посмеяться, — возразила она. — А по какому поводу?

Гарольд глубоко вздохнул, изо всех сил стараясь успокоиться. Он обратил на Морин взгляд своих прекрасных глаз — они замерцали в темноте.

— Сам не знаю, почему это пришло на ум… Помнишь в тот вечер, на танцах?..

— Когда мы познакомились?

Она тоже начала посмеиваться.

— Мы хохотали до поросячьего визга.

— А! Гарольд, что ты мне тогда сказал?

Из него вырвался настоящий шквал смеха, обессилив его настолько, что Гарольд схватился за живот. Морин смотрела на него, ее и саму понемногу распирало; она уже почти догадалась, но не совсем, чтобы окончательно взорваться от хохота. Гарольд же перегибался пополам, словно в приступе колики. Наконец ему удалось пролепетать:

— Это не я… Не я сказал… а ты.

— Я?!

— Да! На мой привет ты посмотрела на меня… и сказала…

Вот оно что… Теперь она вспомнила. Откуда-то изнутри поднялась волна веселья и наполнила ее чем-то похожим на гелий. Морин прикрыла ладонью рот:

— Конечно…

— Ты сказала…

— Верно, я…

Они не могли произнести те слова, не могли их выговорить. Едва кто-то из них пытался открыть рот, как обоих вновь поражала немота и с головой накрывала очередная волна безудержного хохота. Им пришлось схватить друг друга за руки, чтобы устоять на ногах.

— О Боже! — стонала Морин. — Боже мой! Ведь это даже не остроумно…